Пасхальный сон идет покамест и детский не наморщен лоб, в гнездо утаптывает аист
украинского солнца сноп.
И можно на турецком харче жить припеваючи вполне, да и нельзя уже иначе
ей, басурмановой жене.
Казаков выручит из плена: «Тикайте, хлопцы, в помощь — ночь, высокие минуйте стены,
а мне — не ваша власть помочь.
Здесь и смитье — алмазов груда, здесь и в неволе — как в раю. Тикайте, милые, отсюда,
заждались вас в родном краю».
И торкнется сынок под сердцем, и муэдзин зажжет рассвет, и аист в шлыке иноверца
опустится на минарет.
Прощание с морем
Здесь в миллион ручьев не выплачется солнце, стекая смолкой по стволам и листьям из сфер воздушных к тверди низовой:
жемайты — в камне, в янтаре — литовцы.
Столетний обморок. Вдруг кантеле швыряет в морскую пену и в земные щели. Челнов скорлупы время разбивает.
И каждый зреет на своем наделе.
Затем еще столетие — в трудах. И небо вертит жернова святые, а хлынет дождь — все тропки в желудях и все подходы к морю золотые.
Память
Над беленою мазанкой — вечное юное солнце, и высокий шлычок задевает вишневые ветки, и задымлен баштан,
как шевченковской сепией тронут.
И прозрачной горячей волною
колышется тень человека.
Человека же нет, но есть память о нем и хоть ветра пробежка по полю. А родных коли нет — птица помнит,
и облако помнит,
и в росинке — по миру, и в каждом цветке — его сердце.
Остальное все можно уже унести на ладони.
***
август споткнулся
падает лето
навзничь мои пруды
кубарем эхо
соната воды
реквием света
если упало лето —
надо прощаться
нищенство дня восполним любовью
кто-то мастачит уже загородку пилой золотою
литым молотком
будет здесь горосеньхоз размещаться
будут давать сентябрьскую сводку
яблок прозрачные сферы сомкнутся законсервировав лета виденья.
***
Где-то есть Венесуэла — мексиканская страна, но тебе-то что за дело,
что красивая она.
В чепыжи уйдешь, рыдая, и воротишься назад: «Здравствуй,
Родина родная!» —
восклицая невпопад.
Вот доска через канаву, вот песочная гора, слева вкопан столб, а справа
от столба в земле дыра.
Мне пространства надо —
сажень, а над ним хоть листьев кучу, если ты захочешь, даже
я в любом кювете скрючусь.
Я — твое недоуменье, вроде остеохондроза. Ты — очей моих затменье,
ты — моя любовь и слезы.
Эти нищие осины, этот свист над волжской
кручей.
Ах, какие апельсины
я швырял в стальные тучи!
И под пальмового ветвью целовал до светопада на твое тысячелетье
басму чудного оклада.
И душа моя летела через сныть-полынь-отраву. Во страну Венесуэлу,
в мексиканскую державу.
Но, как видно, где бы не был, навзничь здесь,
во тьме янтарной,
упаду глазами к небу
синевы необычайной.