Костромская поэзия

костромская фотография

Из собрания старого фотографа.

А.А. Анохин, краевед.

По-разному входили люди в светописное дело. Одних привлекала новизна и необычность занятия, другие видели в этом способ добычи средств к существованию, третьи осваивали светопись по каким-то своим соображениям.

С. А. Орлов, крестьянин Солигаличского уезда Костромской губернии, оказался в фотографическом деле по обстоятельствам семейным.

Фотограф С.А. Орлов

Местность солигаличская входила в те земли Костромской губернии, которые издавна считались отходными. Не жаловала хлебороба тех мест скудная земля, малопроизводительный крестьянский труд привлекал немногих. Мужское население Солигаличского и соседних уездов искало больше занятий ремесленных, кустарных, оставляя женщинам земельные заботы.

С.А. Орлов у себя в мастерской.

Эта губернская сторона выращивала и поставляла в другие российские места, больше северо-западные, костромских мастеров-специалистов. Плотники, каменщики, столяры, паркетчики, маляры — множество мастеровых людей отдавала губерния на чужбину. В самой губернии мастеров-отходчиков называли «питерщики». «Питерщиками» становились по наследству. Не миновала отходная судьба и Сергея Александровича Орлова (1867 — 1919) — крестьянина Корцовской волости деревни Сондоба.

Когда Сергею вышел возраст, отец-маляр увез сына в столицу — постигать малярное искусство. Несколько сезонов провел он с отцом в Петербурге, наезжая домой лишь по зимам. Стал настоящим «питерщиком». В столице освоил и живописное ремесло — исполнение росписей. Детская страсть к рисованию пригодилась.

Однажды по окончании сезона, который сложился вопреки ожиданию неудачно, отец принял решение остаться на зиму. Так делали многие в сезон малых заработков. Отец определился истопником, а Сергей, приискивая место, оказался в услужении у фотографа. Новое по тем временам фотографическое дело увлекло и обворожило крестьянского юношу. Через несколько лет, пройдя все ученические ступени на светописной лестнице, состоялся фотограф.

Выйдя из учения, он начал практическую работу в найме у разных петербургских владельцев ателье. Домой приезжал нечасто. Но лелеял мысль — открыть в родных местах собственное фотографическое заведение. Скудость средств не позволяет ему сразу открыть свое дело. Деревенские порядки предписывали, женившись, обустроить собственный дом, стать самостоятельным хозяином. Возвратился к прежним питерским малярно- художественным занятиям. Только в тридцать пять лет, будучи уже отцом семейства, заветную мечту осуществил: в селе Корцове, в двадцати верстах от уездного Солигалича, при собственном доме открыл фотографию.

Съемочный павильон со стеклянным потолком и стенами пристроил к дому. Декорации и вывеску написал сам. Весть об открытии заведения разошлась по округе. К новоявленному фотографу стали протаптываться дорожки крестьянской клиентурой со многих волостей уезда. Потребность в мастере-фотографе давно была необходимостью у местных жителей. Если «питерщики» в столице имели возможность пользоваться услугами любого фотографа, чтобы отослать домой свое изображение, то домашние, особенно жители уездных глубинок, такой возможности были лишены. Открытие своей деревенской фотографии предоставляло возможность пользоваться услугами павильона всем и в удобное время для каждого.

Солигаличский уезд. Усадьба Григорьевцевых. Фото С.А. Орлова.

В практике любого, а провинциального фотографа особенно, передвижения необходимы. Поэтому и Орлов совершал такие поездки в моменты затишья, отсутствия клиентов. Он добирался в малодоступные места Солигаличского и соседних с ним уездов. Быть может, в таких путешествиях по губернии родилась у него мысль обстоятельной фиксации окружающей жизни — быта, событий, людей, памятников церковной старины. Так начала складываться «Коллекция фотографа Орлова». Для ее создания потребовался не один год разъездного фотографического труда. В уездах губернии — Буйском, Галичском, Солигаличском, Чухломском — пропутешествовал Орлов с увесистым набором аппаратуры и грузом стеклянных пластинок.

Об этом уникальном собрании фотографий можно было бы написать порядочного объема труд, но я постараюсь рассказать о нем лишь в нескольких строках. У Орлова нет случайных кадров. Каждый снимок взвешен, обдуман, характерен, выверен сюжетно и композиционно. Самый большой раздел его коллекции — снимки архитектурные, это главным образом городские и уездные монастыри, храмы, часовни.

Солигалич. Костромская губерния. Никольская церьковь. Фото Орлова С.А.

Особую ценность представляют снимки деревянных культовых зданий, нынче утраченных почти целиком. Немало у него и интерьеров церквей, снятых с большим умением. Интересны фотографии церковной утвари, деревянных скульптур, страниц из старинных служебных книг, иконостасов, икон. Все это — бесценный материал для ознакомления с художественными памятниками прошлого. Богата этнографическая серия — снимки типов жителей, групповые портреты, занятия уездных обитателей.

Как же сложилась судьба этого интереснейшего собрания? В предреволюционные годы семья Орловых перебралась в уездный Галич, и здесь он вновь продолжает фотографическую практику. Еще задолго до смерти Сергей Александрович высказывал тревогу по поводу сохранности своего детища. Его беспокоило будущее хрупкого стеклянного архива, обращение с которым предполагалось отменно аккуратное. В голодное неустоявшееся время первых годов революции все его попытки пристроить свое собрание в надежное место ни к чему не привели. После смерти отца в 1919 году его дочь, Анна Сергеевна, понимая важность сохранения отцовского наследия и исполняя его наказ, решается на шаг чрезвычайный — посылает телеграмму Ленину. Ответа не последовало. С годами значительная часть коллекции исчезла. И все же около сотни негативов сохранил сын — Н. С. Орлов. После его кончины и эта драгоценная для нас часть коллекции, попав не в те руки, могла исчезнуть. Но. к счастью, случилось иначе.

Ответственное хранение орловского архива принял на себя Евгений Александрович Шилов — из тех галичан, которым небезразлична история своего города и которые всем сердцем переживают утраты прошлого. Он и сам человек изрядных знаний и фотографических умений, и сегодня благодаря его участию мы имеем возможность видеть некоторые кадры из «Коллекции фотографа Орлова», которые он любезно приготовил с авторских негативов специально для помещения в альманахе.

Штамп с фотографий С.А. Орлова.

Отдельные экземпляры работ Орлова встречаются и сегодня у коллекционеров, в государственных хранилищах и просто у случайных людей. Придет время, и, я надеюсь, труд жизни Сергея Александровича, хотя бы в той доле, в какой он сохранился, откроется новому зрителю, который с благодарностью помянет крестьянского фотографа из Костромской губернии.
Журнал «Памятники Отечества», №1 (23) 1991 год.

С сайта http://starina44.ru/

костромская фотография

Мы на Западе и на Востоке

«Только зная прошлое, старое, помня о нем, мы познаем, увидим, сделаем новое… Нам так надо знать старое, чтобы увидеть новое, чтобы принять его… Только благодаря памяти мы — личности, а не «Иваны — непомнящие»… Читать дальше… Молодость видит перемены, старики видят сохраняющееся в переменах… Время, в котором настоящее и будущее идут, позоря прошлое,— смута… История не кладбище, где мертвые тела уходят в пропасть, а растущая арена памяти, зовущая потомков к бессмертию, некое знамя, храм Славы… Умирая, мы уходим только из пространственных координат… История есть ряд поколений, связанных генами, окутанных облаками общего сознания, реально связанного памятью в мысленной сущности с живыми людьми, которые признают эту память как свою…» Известный советский писатель, человек огромных знаний и культуры, историк и философ по образованию, Всеволод Никанорович Иванов родился 7-го ноября 1888 года в городе Волковыске в семье уездного учителя живописи. Это человек переживший три революции, четыре войны и 25 лет эмиграции в Китае, сумевший пройти через все это! Движимый нравственной и социальной ответственностью, не стесненный цензурными рогатками позднейших времен, лишившими стольких пишущих дара индивидуальности, Bс.H.Иванов повествует с естественной непринужденностью, ни в коей мере не навязывая своих взглядов и создавая тем самым впечатление высокой непредвзятости. Участник событий не мешает в нем быть летописцу. Крах изжившего себя мира встает тем яснее, чем беспомощнее его попытки защититься. Что же придет ему на смену? Писатель этого не знал, зато это знаем мы, умудренные временем и с высоты своего знания способные воздать должное ценности материалов, скрупулезно записанных и мужественно сохраненных для нас Bс.H.Ивановым. К ним будут обращаться историки, восстанавливающие правду времен, недавно скрытых от нас завесой лжи, и проступят сквозь нее лица героев и негероев, чьими жизнями и поступками отныне нельзя будет пренебречь. Историк и философ по образованию, с блеском окончивший в 1912 г. университет в Санкт — Петербурге, он через всю жизнь пронёс стремление глубинно постичь путь России, смысл судьбоносных событий в её истории, основные движущие силы этих событий, роль и место человека в них. Предлагаемые 3 тома произведений, которые изданы впервые на Родине писателя, являются попыткой Вс.Н.Иванова познать суть вещей, постичь историческую роль России в произошедшем. “Русское образованное общество должно, наконец, размышлять, должно породить независимую русскую мысль, не боящуюся выводить следствия,… должна же родиться русская философия! Когда это будет – ещё неизвестно, но верю – это будет!” «Да, культура Запада и культура Востока находятся в известном антагонизме. В таком случае нам в реальной нашей жизни не остаётся ничего другого, как присоединиться к одной из этих культур, чтобы войти в современный процесс её создания, чтобы из неизвестного и явилась нам новая реальная культура, нам доселе неведомая. И если эта культура появится в нас, избрав нас русских, то эта культура будет уже не азийской и не европейской, а русской. …Азия– колыбель русской государственности: великий князь Московский– наследник Чингисхана. …Мы наблюдаем не «движение Азии на Запад», а своеобразный процесс одухотворения западной культуры известными элементами вечной Азии, никуда не идя.» …Первенство интереса Иванова–учёного к истории России предопределило его последующие успешные художественные поиски прозаика в эмиграции и после возвращения на Родину… Может быть, Всеволода Никаноровича когда-нибудь назовут «дальневосточным Львом Толстым». Сейчас Китай стремительно возвышается, и до нас начинает доходить смысл пророческого высказывания писателя: «Бойтесь трудолюбия китайцев». Далеко не всё, созданное этим писателем, опубликовано. Досадно то, что Вс.Н.Иванов оказался невостребованным как глубокий знаток китайской цивилизации. Сегодня наш читатель видит набирающего силу китайского индустриального дракона. Он хочет знать историю, быт, нравы, культуру Китая, желательно увиденные и осмысленные русским человеком. К 1935 году, в китайской эмиграции Всеволод Никанорович закончил историко-биографическую книгу «Рерих — художник, мыслитель». Преклонение автора перед мудростью искусства художника, тоска по Родине, гордость за принадлежность к России составляют содержание этой книги. В предисловии к ней автор пишет: «Родина наша, Россия, родится в нашем сознании в бурях и в красоте. Бури —форма, красота — содержание, без которого не понять целого, как не понять формы слюдяного древнего фонаря, если не вставить внутрь свечи…» В этих словах — творческое кредо Всеволода Никаноровича. О чем бы он ни писал или говорил, всегда его мысль была обращена к России, к ее исторической судьбе, словно подсолнух к солнцу. Это первым понял такой тонкий художник, как Н.К.Рерих. Прочитав первые главы монографии Bс. H. Иванова о своем творчестве, он писал ему в Харбин из монгольских степей 26 апреля 1935 года: «Уж больно глубоко и правильно чуете Вы Россию. Мало где встречались мне определения, подобные Вашим. В яркой мозаике Вы сложили многообразный лик великой России. И сложили этот лик в дружелюбии ко всем частям его. Именно прошли по вехам добрым. Лишь добрые знаки отмечают путь вечный». Приводя в письме обширные выписки из монографии Bс.Н.Иванова, Н.К.Рерих признавался: «Не странно ли, что в письме я Вам выписываю Ваши же слова. Но слова эти так верны, так душевны, так красивы, что просто хочется еще раз пережить запечатленные в них образы. Ведь их нужно не только узнать, их нужно полюбить. Чем больше мы всеми звуками и красками, всеми иероглифами бытия их запечатлеем, тем больше будет явлено правды, а ведь это так нужно. Так спешно нужно…». Рукопись этого произведения читал и редактировал сам Н.К.Рерих. Исследование одного мастера о творчестве другого написано в пору, когда оба жили и творили в полную меру отпущенного им таланта: строки о Рерихе были продуманы и прочувствованы Ивановым в 1935 году, когда художнику предстояло еще целое десятилетие, а писателю — почти четыре десятилетия напряженной творческой жизни. И хотя книга, созданная около века назад, дышит историей и принадлежит своему времени, нетленной надвременной категорией проступает в живых взволнованных словах величие творческого и гражданского подвига, совершенного русским художником Рерихом. Его, вскормленного живой благодатью российской культуры и ставшего ее глашатаем во всех странах мира, подвиг этот Всеволод Никанорович возвел в ранг космических, всеземных мастеров. Перед мудрым подвижничеством художника Рериха склонился писатель Иванов, чья любовь к мастеру, доскональное знание его трудов, живописных и литературных, и восхищение его несравненным обаянием позволили ему сравнить палитру Николая Константиновича с великолепной музыкой, а его картины с симфониями во славу добра и просветленного человеческого духа. Работа о мастере живописи, написанная мастером слова, содержит не эстетические умствования, но проникновенные размышления о Красоте, поражающие искренностью и глубокомысленностью чувства. Эти размышления не могут не тронуть души тех, кто готов к приятию открытой и запечатленной Рерихом Красоты. Остальных она приобщит пониманием светлых дел великого ордена Добра, магистром которого был Н. К. Рерих. Книга была издана в Риге в 1937 году и затем дополнена иллюстрациями и переиздана там же в 1939 году. Велики географические масштабы в произведениях писателя, события происходят на огромных пространствах от Смоленска и Новгорода до берегов Амура, от Архангельска и Соловецкого монастыря до низовий Волги, Каспийского моря.

Народ — движитель государства, основа его могущества, его сила — такова главная мысль повествований, так он называл почти все свои произведения. Повествования эти можно смело рекомендовать вниманию и отцов и детей, потому что историю родной страны знаем мы, к сожалению, далеко не так подробно и точно, как хотелось бы. И очень хорошо, что Всеволод Никанорович написал не исторические романы, а именно «повествования» о событиях на Руси.

Идея показать рождение на Руси общенациональных, общегосударственных интересов получает развитие в повести «Ночь царя Петра», центральная мысль которой передана через размышления великого самодержавного реформатора: «народ-то прав, он света хотел, да на нем, на темном, другие играли, к старому звали». Ясно, что единение народа с царем сильно преувеличено, но есть здесь и немалая историческая истина: в борьбе со старым боярским укладом, мешавшим движению России вперед, Петру I надо было опираться на «черных людей», которым опостылело боярское иго … В одном из своих повествований Всеволод Никанорович так определил место всеобщего кумира — Пушкина в русской истории: «Мы замешаны на березовом соку, на белостенных среди озер монастырях-крепостях… На протопопе Аввакуме… Федосье Морозовой… Иване Васильевиче… наконец, Петре Первом,— получили великолепную галерею предков, в конце которой поет Пушкин, древний как мир… Пушкина мы знаем по мыслям о России, а не цензурным отзывам… Пушкин был очень лоялен к государству — не уезжал за границу, не покидал без разрешения мест, где жил. Государство для Пушкина было выше тех особей, которые случайно занимали высокие посты…». Пушкин — великий ум, вот на какую сторону духовного облика поэта, как и на Рериха обратил внимание Всеволод Никанорович и осветил ее с той полнотой, которая доступна лишь серьезному историку и большому художнику. В автобиографии, написанной в 50-е годы, Всеволод Никанорович пишет: «Лет мне много, времени осталось мало, а опыта накопленных знаний в области истории России довольно много. Все это хотелось бы оставить после себя в литературе. Думаю и начинаю работать, кроме всего прочего, над фундаментальной исторической темой под названием «Воспоминания» в 5-ти томах. Однако успех этой работы будет зависеть от количества и загрузки тех дней, которые остались теперь до смерти». В дневнике писателя сохранилось высказывание по этому поводу: «…Однажды в беседе после революции 1905 года Л.Толстой сказал, что нужно писать все до конца верно, правдиво; но так писать можно только, когда одной ногой стоишь уже в гробу… И я помню это наставление Льва Николаевича, пишу в своих «Воспоминаниях» верно, иначе нельзя, будет фальшивка… Жизнь и поступки Иванова суть исторически достоверные свидетельства, которые никому не дано отменить! И нам, строго говоря, пока что долгое время дано было лишь откладывать на стол потомкам черновые заготовки, чтобы это уже они, свободные от какого-либо политического лакейства, от идеологического невежества, от воинствующей безграмотности и безответственного судейства, от бодрого самомнения и интеллектуального карьеризма, провели, наконец, те умственно полноценные исследования, каких только и заслуживает этот неординарный и духовно мощный человек — Всеволод Никанорович Иванов… Он занял по праву свое место в русской культуре. Книги, душа и талант большого художника нетленны, и это и есть оправдание и смысл борьбы, страданий, обретений и поисков, это и есть то, ради чего приходит в мир художник — связать времена и поколения в одну бесконечную нить бытия. «Нельзя жить местным глухим обывателем. Нужно иметь за собой происхождение — историческое хотя бы. А главное, нужно иметь и уметь давать чувствовать, что ты не обыватель, что ты нужен Родине и даже после смерти, нужен ей твой дух…»

Эта фраза из дневника писателя как-то дополняет его образ, его настроение, наконец, его писательское кредо. Сегодня можно уверенно сказать, что Всеволод Никанорович Иванов не забыт: его произведения издаются и переиздаются и не найдется ни одного книжного магазина и публичной библиотеки, где бы залежались на полках его книги. А это и значит, что нужен он Родине даже после смерти, нужен его Дух.… В 2003 году Всеволод Никанорович был навечно зачислен в « золотую книгу» памяти «Знаменитые универсанты» вместе с такими патриотами России , как М.В.Ломоносов,Д.И.Менделеев,П.А.Столыпин,П.Б.Струве,Л.Н.Толстой,Н.К.Рерих и мн.,мн.др.

ИСХОД

Повествование о времени и о себе

[1] Так обозначены номера страниц. Номер предшествует странице.

[3]

Кровавые зори свет поведают…

«Слово о полку Игореве»

Глава первая

ПЕРМЬ ВЗЯТА КОЛЧАКОМ

Сибирская армия вступила в Пермь спустя считанные дни после моего возвращения из Москвы. Помню, в тот вечер Гриша уснул в бельевой корзине, приспособленной под кроватку, в обнимку с плюшевым медведем, которого я привез из Москвы; тихонько шипел керосин в лампе, а издали, приближаясь, глухо били пушки.

Пермь «освобождалась», Пермь «захватывалась», как писала пресса того времени.

И под гул канонады Вера рассказывала, как отступали, эвакуируясь, из Перми советские работники. Они грузили в сани прежде всего папки, бумаги, дела, а потом ребятишек, закутанных в одеяла, женщин. И, нахлестывая лошадей, уносились из города, держась подальше от железной дороги. [4]

Все громче били пушки, тряслись стены. «Истории шаги саженьи», что-то они несли пермякам?

На второй или третий день, поднявшись с зимним рассветом, стоял я у окна, скручивая самокрутку из ярославской махры, и вдруг увидел сквозь проплешину в мерзлом окне: бегут мимо два солдата, волокут за собой на саночках пулемет «максим» на длинной веревке. Протираю стекло и вижу: солдаты — в шапках-ушанках с заткнутыми в них веточками ельника, в добротных полушубках. На плечах — погоны, это изобретение Наполеона, освоенное нами в 1806 году.

Колчак пришел в Пермь!

Стрельба, ружейная и пулеметная, затихла. Я оделся, выскочил на улицу, кинулся к Сибирской заставе. Всходило багровое зимнее солнце, дымов из труб еще не было видно, — хозяйки, видимо, затаившись, выжидали, что будет дальше.

У Сибирской заставы, посреди широкой улицы, лежал труп — по-видимому, это был рабочий, — в короткой чуйке, в черном картузе, усатый. Лежал он раскинув руки, а на груди, как цветок, алел сгусток крови. С покойника уже кто-то стащил сапоги — использовал бестрепетно случай обеспечить себя в будущем.

Сибиряки вступили в Пермь с запада, а не с востока, как бы полагалось, — они по льду Камы обошли огромный железнодорожный мост, спасая его от подготовленного взрыва. Позднее, наблюдая события в Сибири, я увидел, что революция в ее активности всегда и всего больше отражалась на железнодорожных мостах.

Пермь занял полк полковника Урбанковского, входивший в состав Средне-Сибирского корпуса, который был сформирован в Томске из оказавшихся там бывших офицеров и студентов. Все они разделяли настроения сибирских областников. Снаряжалось колчаковское войско кооператорами. К 1918 году Сибирь, можно сказать, была охвачена целой сетью кооперативных организаций, представлявших сельскохозяйственное, промышленное производство. И я, до того живший в центре России, учившийся в Петербурге и Европе, просто даже не подозревал, какие чудеса тогда были уже достигнуты в Сибири на этом пути. Уже в Омске я познакомился с работами Кочаровского по кооперации, с трудами других энтузиастов этого дела — графини Паниной, кажется, Тотомьянца, проф. И. X. Озерова. Работа эта была абсолютно конструктивна, полезна, оригинальна, но не получила должного освещения ни в газетах, ни тем более в художественной литературе. Так, еще до революции, покоясь в лоне царской администрации, Сибирь взращивала новые крепкие побеги.

Политически и идеологически эти побеги шли от народников, почему и выглядели эсеровскими. И в этом качестве сибирские коо[5]ператоры считали нужным бороться и с остатками всероссийского стиля монархии, и с европейскими социалистическими течениями, то есть с социал-демократией.

Поддерживая «учредилку», деятели кооперации были настроены против советской власти и вынуждены были вооружать колчаковцев, но делали это неохотно. Стоя, по существу, на стороне революции, будучи в основном социалистами, они тем не менее оказались в одном лагере с Колчаком и его окружением из казаков, генералов и полковников типа атамана Сибирского казачьего войска генерала П. П. Иванова-Ринова или полковника И. В. Красильникова, обмундировывая их части и в то же время принимая отступивших в Сибирь волжан, а также борясь с московскими и питерскими политическими зубрами, набежавшими в Омск. И все это — под квазидиктатурой адмирала Колчака, которого окружавшие его «союзники» иначе не называли, как «истеричной бабой».

Пришлось мне тогда впервые изумленно наблюдать, как в Сибири испытанный боевой лозунг 1905 года — «идти врозь, а бить вместе», победивший в 1917 году, уже не действовал: главная сила революции, ее динамика — эсдеки и эсеры, — оказалась не просто разобщенной, но и вовлеченной в яростную борьбу между собой. И это тогда, когда низы, вся огромная инерция схлынувшей в Сибирь беженской и местной обывательщины, прежде всего вздыхали по обещанному советской властью миру, хлебу и конкретной возможности работать.

Средне-Сибирский корпус привел в Пермь командовавший им генерал-лейтенант, георгиевский кавалер, кажется, из томских студентов, эсер по убеждению, Анатолий Николаевич Пепеляев, брат Виктора Николаевича Пепеляева, который появился в Омске у Колчака в качестве министра внутренних дел сперва, а потом и министра-председателя, некоего канцлера Сибири. Оба эти брата впоследствии оказались глубоко провинциальными для тех постов, на которые они претендовали и которые занимали.

Таковы были мои первые общие впечатления, за ними последовали другие: в Пермь после годовой отлучки стал возвращаться старый быт. По улицам ходили люди, стучались в парадные двери, предлагая что угодно — муку, сахар, масло, хлеб, — все радости бытия… Откуда всё это бралось? Трудно сказать, но почему-то всегда так получалось — старое явно приносило с собой изобилие. Очевидно, купцы приходили в себя подобно мухам, оживающим с теплом весны.

Затем на стенах домов, на заборах появились объявления новой власти, требующие от всех офицеров немедленно явиться на регистрацию.

Естественно, пришлось идти. Во время этой процедуры я назвал [6] себя «бывшим офицером», на что получил от регистратора, этакого благополучного капитана, замечание, что-де офицер не может быть «бывшим», для этого есть слово «ренегат». Это слово было тогда вообще в большом ходу, им охотно перебрасывались люди, оказавшиеся «по обе стороны баррикад».

Я ответил в том смысле, что-де непонятно, каким образом офицеры сохранились где-то в Сибири, а здесь что-то их давно не видно.

Из нашего брата (а нас набиралось до 360 человек) был немедленно сформирован офицерский полк. Мы все явились в здание Мариинской женской гимназии, где для нас уже были приготовлены койки, покрытые серыми одеялами; начались дежурства, караулы на «ключевых позициях» и т. д. А главное — пьянство.

С «освобождением Перми» забушевало, разлилось по городу широкой волной пьянство, тон которому задавали победители. Полковник Урбанковский, «герой освобождения», со своими офицерами часто скакал «на бешеной тройке» по Сибирской улице, провожаемый с тротуара женскими и девичьими взглядами, чрезвычайно красноречивыми, не требующими разъяснения. Пришедшие в Пермь офицеры-сибиряки пользовались общим благоволением и любовью — победители! Мы же находились пока что в резерве.

После нескольких дней ожидания явился к нам под — или полковник, пожилой, на вид довольно «печального образа». Нас собрали, построили. Он сказал, что прибыл из Омска. Мы, естественно, ждали что-нибудь «о возрождении России», но услышали поздравление с «освобождением» (в который раз!) и пятиминутную речь какого-то весьма затрапезного содержания. Она свелась к тому, что мы мобилизованы омским правительством, призваны на действительную службу, обязаны исполнять старые законы и правила, что жалованьем, содержанием, всякого рода довольствием мы будем удовлетворяться по старым нормам, по чинам и должностям. Затем этот далеко не блестящий оратор извлек из кармана объемистый серебряный портсигар семейного вида, закурил толстую папиросу, осведомился, нет ли претензий, и исчез столь же незаметно, как и явился.

Это было само видение старого, которое восстанавливалось, чтобы нас «освобождать».

Но за год-то жизни в Советском государстве мы привыкли уже к бурному стилю пламенных речей, к выявлению злостных врагов, к блестящим перспективам в самом непродолжительном времени! А здесь вылезла наружу захолустная рутина какого-то сибирского маленького гарнизона.

Как часто бывает в жизни, вскорости мне довелось встретиться с этим самым тихим полковником за каким-то пышным пирогом, вновь появившимся на столе в пермских семьях. Старый воин был так же тих и безмятежен, как и при нашей первой встрече в офицерском [7] полку, но на предложение хозяйки выпить рюмку водки вдруг ответил энергичным отказом, хотя его обличье никак не выказывало наличия добродетели алкогольного воздержания. Возникли прения, ветеран настаивал на своем отказе, но не совсем: выяснилось, что водку он мог пить… только из чайного стакана. Из рюмки не мог!

И действительно, он пил и ел, как сибирский Гаргантюа! Сверкал семейным портсигаром, дымил сибирским табаком…

Что можно было сказать о таком зрелище? Ничего! Можно было или рассмеяться «горьким смехом», или заплакать от нелепости происходящего… Ха! Освобождение! Откуда?

В скором времени наш полк подняли ночью и отправили «на фронт», неподалеку от Перми. Мы заняли деревню на Каме. Разместились в избах, спали на полу, сменялись, мерзли в караулах, то есть все шло как положено. Было скучно, обидно, нескладно чуть не до слез. Вот тебе и научная моя работа… Вот тебе и захватывающие разговоры на тему тех же «Двенадцати» Блока. Был только самогон, да еще пустая растрата времени. Подгородные крестьяне смотрели на нашу офицерскую заставу не очень благосклонно, косились на нас…

Начальство нас предупреждало, что вокруг бродят партизаны — нужно держать ухо востро. А жизнь шла своим ходом, в полях трещали морозы, в естественных видах пользоваться более или менее теплым «двором» было конфузно, приходилось отбегать подальше от огородов, где было дьявольски ветрено и холодно. И, что всего нелепее, сидеть где-нибудь, затаясь между сугробами, как заяц на лежке, держа на коленях тяжелую мерзлую винтовку.

Да, вот так «творилась история». Надо признать, выглядела она в этих мелочах довольно-таки непразднично.

На счастье, здесь, на Каме, большой войны не было, кроме небольшого столкновения с матросским отрядом. Главные бои тогда шли правее, в направлении на Ижевский завод. Генерал Пепеляев стал подвигаться по железной дороге на Москву, но в конце концов смог добраться только до Глазова, откуда впоследствии покатился обратно в Сибирь…

Меня из офицерского полка направили на работу в газету, которая издавалась при пепеляевском штабе, во втором эшелоне, где в американских вагонах помещались редакция и типография. Газета называлась «Сибирские стрелки». Там я проработал до весны, использовав опыт моей редакционной работы в петербургском издательстве и в пермской газете «Народная свобода».

В редакции этой газеты я был на вторых ролях; редактором был земляк самого комкора, сибиряк, человек шумный и сварливый, поручик Борис Броневский, писавший в высокоторжественных то[8]нах и предрекавший в самом скором времени торжественный благовест во всех сорока сороках церквей, когда адмирал Колчак будет въезжать в Москву на белом коне. Потом редактора отпустили отдыхать от ратных трудов в Сибирь, некому было мешать в основной работе, и я повел газету по-деловому, сделав из нее не назойливо-пропагандистский орган, а деловое издание, восстанавливающее связь с Уралом. Опыт оказался удачным во всех отношениях, Наша газета, хоть и штабная, хоть и на колесах, побивала всех своих соперников в других городах, от Омска до Перми. Превратившись из казенного, унылого заведения в живое предприятие, «Сибирские стрелки» все время наращивали тираж настолько, насколько могла выдержать походная типография. Сибирь хотела жить и работать!

Благодарности за этот свой гражданский подвиг я не получил никакой, напротив, ушат генеральской ругани обрушился на меня. На собрании штаба генерал Пепеляев взялся за газету: он требовал-де поднажать на патриотичность, а тут, как-то развернув газету, вдруг увидел какие-то объявления…

— Какая же это к черту военная фронтовая газета? — кричал генерал. — Смотрите объявление: «Коза продается»! Коза в военной газете… Черт знает что такое! Где Иванов?

— Ваше превосходительство! — отвечал я. — Коза — это объявление. Деньги! Это тираж! Это спокойное дело! Нельзя жить одними красивыми словами…

Генерал, фыркнув, бросил на стол газету. Но я и по сей день считаю: я был прав.

Подошла весна. Подошел праздник Пасхи… Пусть военные успехи не радовали колчаковских генералов: наступление на востоке задержалось, А. И. Деникин, обгоняя сибиряков, продвигался к Туле, — Пасху, несмотря ни на что, отпраздновали вовсю. Помню, всю пасхальную ночь просидел я в редакции, готовя праздничный номер. Вышел на железнодорожные пути, когда уже всходило солнце, и вижу: вокзал — весь в электрических огнях, забыли спьяну погасить. На подметенных по-праздничному путях лежали и бродили, шатаясь из стороны в сторону, жалкие фигуры.

Было так горько, что я ничего не смог вымолвить. И доселе помню возглас ушедшего тогда в старообрядчество епископа Андрея Уфимского (князя Ухтомского):

— Православие! Ах, это православие! Пьяное православие! Беда! Общая беда — и революции, и контрреволюции. «Классы у нас не дураки выпить», как сказал Маяковский.

Весна-то проходила, но Сибирский фронт так и не продвигался к Москве, хотя вернувшийся Б. Броневский и публиковал в «Сибирских стрелках» элегические, акварельные призывы. В Омске что-то происходило. Оказалось, там необходимы «культурные силы», что-[9]бы «вырабатывать политическую линию»… Первой ласточкой улетел туда из Перми талантливый публицист профессор Н. В. Устрялов.

Его вызвал сам диктатор…

Прошло время, и вызвали еще нескольких преподавателей Пермского университета, среди них и меня.

Я выехал на восток из Перми в мае. Меня очень интересовала эта поездка: вот где я увижу, как строится история. Выехал вечером и наутро был в Екатеринбурге, этом центре богатейшего Урала, где сделал остановку. Была она вынужденной: из Перми я ехал в одном купе с двумя девушками, от нападения которых таким образом отбился, — столь аррогантно были настроены мои спутницы. С утра кружил я по этому царственному уральскому городу, столице героев романов Д. Н. Мамина-Сибиряка, побывал в редакции газеты «Отечество» А. С. Белевского, увидел там мрачных эсеров… Посмотрел и на дом купца Ипатьева, где недавно кончилась династия псевдоРомановых, начавшаяся в костромском Ипатьевском монастыре… А вечером ужинал в парке Харитоновых, в гнезде уральских миллионеров совершенно потемкинского стиля.

В парке было тогда открыто что-то вроде международного военного собрания, где ежевечерне пировали офицеры как его величества британского короля — в Екатеринбурге тогда стоял Гэмпширский, если не ошибаюсь, полк, так и из других стран.

В полночь все встали — зазвучал английский гимн, такой победоносный, — в Версале ведь заседали тогда победители кайзера Вильгельма II, «освободившие» Европу, «наказавшие Германию» и «положившие конец войнам». Потом я побрел на вокзал, где переспал в каком-то вагоне.

Наутро за окном вагона пошли степи, перелески («колки») — типичные березовые сибирские рощицы, отражавшиеся в небольших круглых озерах. Все шире распахивалась она, степь сибирская! Я впервые увидал тогда и перекати-поле, эти живые клубки растений, прыгающие, словно живые мячики, по полям, гоняющиеся друг за другом в воздухе, наподобие хищных птиц…

В Омск прибыл утром. Выходя из своего вагона, я был поражен зрелищем, развернувшимся предо мной. Омск, как и другие сибирские города, стоял в стороне от железнодорожной магистрали, на небольшой ветке. Так вот, вся она до приземистого здания вокзала была заставлена разноцветными пассажирскими вагонами, над которыми развевались пестрые иностранные флаги… В этих вагонах, из-за абсолютной нехватки жилья в Омске, обитали наши союзники, или «союзнички», как их втихомолку называли тогда. Это были представители всех наций, аккредитованные при правительстве адмирала Колчака. Таких вагонов стояло буквально сотни. [10]

Застрял у меня в голове с тех пор обрывок вирша омского поэта. И в Омске, как и везде, были свои поэты — певцы совершающейся истории. Вот как он звучал:

«Экс Ориенте люкс*», — сказали,

Так Возрожденье совершится.

Вот веют флаги на вокзале,

Над новою столицей…

Прикрыв лицо степного зверства

Культурной беженскою пленкой,

Такою призрачной и тонкой, —

Возникли в Омске министерства.

Во всем подобие столицы,

В двенадцать пушка бухнет ровно, —

И Любинский — что Невский словно.

Везде — автомобили, лица.

Так долго едешь до вокзала,

Течет толпа, бегут машины, —

А всюду в окнах, на витринах

Видны портреты адмирала…

* С Востока свет! (лат.)

Если что и поразило меня в Омске, так это базар. «Да чего особенного? — недоумевали сибиряки, слышавшие мои восклицания. — Всюду так! Сибирь!»

Я был поражен щедростью сибирской природы, а также продуктивностью местного труда. Базар был положительно завален овощами, мешками муки, бочонками масла, тушами скота. Это обилие еды, если угодно — даже жратвы, потрясало… Мое тело под рубашкой покрывали шрамы от голодной экземы, а здесь…

Даже теперь, через столько лет, у меня останавливается рука от возмущения: к чему были такие страдания масс, если налицо такая несправедливость… Крысы и голуби жрали здесь вволю, а где-то там страдали и умирали люди от неумения управиться с тем, что имели… И я вспомнил слова своей московской бабки:

— Эх, да бывает так, что люди-то и у хлеба и без хлеба!

Что представлял собой тогда битком набитый, перенаселенный Омск? Он стоит на месте слияния рек Иртыша и Омки, где на холме тогда еще возвышалась крепость, которая так напоминала мне Белогорскую фортецию в «Капитанской дочке» Пушкина. Параллельно набережной шла главная улица, Любинский проспект. На Любинском стояли казачий собор, административные здания. На площади против театра высился большой дом Липатникова, со всеми своими пристройками и амбарами занимавший едва ли не целый квартал. С этим домом Липатникова оказалась связана моя работа в Омске.

Омск, средней руки казачий губернский город, был тогда засе[11]лен предельно плотно: сюда ведь сбежались представители всех классов Восточного Поволжья, Зауралья, верхушка имущих просвещенных слоев.

При виде этих сорванных со старых мест людских масс невольно возникал вопрос: какими же средствами транспорта надо было располагать, чтобы добраться сюда? Тут нельзя было уже говорить о «транспорте», тут надо было вести речь о грандиозных «эвакуациях», которые мы, люди того времени, наблюдали воочию. Наши верховые слои оказались способными передвигаться по своей огромной стране вполне как первобытные кочевники, без каких-либо общепринятых удобств. Нечего тут говорить о «классных» вагонах — для этого пригодились старинные двухосные красные вагоны, так называемые «теплушки». Поезда шли безо всякого графика, в одну сторону, на восток. Плата за проезд была аннулирована, целые семьи передвигались от Самары до Владивостока, не платя ни копейки за билет. Все паровозы были взяты под контроль и двигались только вперед, обеспечиваясь водой и топливом от самих пассажиров. В вагонах в невообразимых условиях ютились мужчины, женщины, дети всех сословий — и дворянство, и офицерство, и духовенство, и купечество, и крестьянство, и учителя, — все классовые привилегии и различия были полностью отменены. По всем железнодорожным станциям, от Балтики до Владивостока, катился клич: сперва «Крути, Гаврила!», затем «Понужай!» (или «Гони вперед!»). Этот клич был перенят у конных таборов, несущихся на восток параллельно железной дороге, и не только не отстающих от поездов, но подчас и обгоняющих их.

В те 1917—1920 годы вся Россия поднялась с веками насиженных мест, встала на колеса, села на сани, вышла на рельсы, на снег и побежала из краев, охваченных огнем кровавой борьбы, стремясь достигнуть тех мест, где еще сохранялся мир, прихватив с собой упрощенные реликты государства, церкви, бытового порядка, свою тишину в душах и ясность ума и даже благодушный юмор.

Весь народ — считанными ли, несчитанными массами — в своих извечно мирных и трудовых устремлениях уносил ноги туда, где чудилась возможность мирного существования и труда.

Эти исходы были прежде всего отказом от насильственной встречной борьбы, голосованием в пользу мира как главного условия нормальной жизни и работы.

И вот я оказался в Омске, где стихийно, само собой, образовался первый табор этого небывалого в истории исхода целого народа из своей страны, так похожего на бегство древнего еврейства из Египта…

И да позволено мне будет высказать здесь желание, что тогда сперва проклюнулось слабо, а потом стало прорастать и развиваться [12] все сильней и сильней: до боли в сердце мне хотелось построить либо саманный, слепленный из глины и соломы, либо деревянный, из старых ящиков сколоченный домик, чтобы, отказавшись от всякой «неги просвещенья», от «пышной суеты наук», жить, просто жить на одном месте, зарабатывая себе кусок насущного хлеба, проводя свои дни без всяких принудительных нормативов.

Однако, увы, скромным этим принципам тогда еще негде было поставить свои шатры — впереди было еще много исторических рекордов. Забегая вперед, скажу: мира вне России не довелось найти ни мне, ни другим…

В Омске мне предстояла работа в Русском бюро печати, а именно: борьба против стихийно разгоравшейся революции, о которой еще Наполеон говорил, что «революция, раз вспыхнув, не успокоится, не обойдя стран всего мира»…

Потушить этот огонь напалмом было нельзя! Нужны были новые методы, а их человечество еще не нашло. Из старых же самым надежным считалось насилие. Но если на стороне Москвы была вся Россия, то за колчаковским Омском не стояло ничего. В военном отношении Омск обладал лишь войсковыми соединениями, отошедшими в Сибирь с Волги, силами отдельных казачьих войск во главе с Сибирским, что было совсем немного в сравнении с силами России. Но никто в этом шумном Омске не знал, что же следует, собственно, вложить в уста этим самым колчаковцам, чтобы те могли объяснить, за что они борются, льют кровь и свою и чужую, чего хотят теперь и какие планы имеют на будущее…

Что же знала эта разношерстная публика, сбежавшаяся в Омск со всей матушки России, которая никогда не ожидала, что в благословенной, такой тихой, смирной России может вспыхнуть революция? Кроме двух слов — «Учредительное собрание», — эти слова она твердила на разные лады, в том числе и в уничижительной форме «учредилки»? У каждого из беженцев было свое собственное горе, своя болячка, о чем он и говорил, не слыша собеседника.

Политическая пестрота омского общества была просто неимоверной, это был настоящий клубок ожесточенных людей, боровшихся между собой. Всероссийское правительство должно же было иметь собственное мнение! Разве можно было что-нибудь пропагандировать, не имея об этом представления?

У Омска не было не только твердых принципиальных основ своей пропаганды, но даже аппарата для ее ведения… Основание же необходимых для того издательств, телеграфных агентств, культурных и просветительных организаций, устройство лекций, организация артистических и других выступлений, распространение литературы — все это требовало оформления в законодательном и административном порядке. [13]

Приехав в Омск из Перми, я нашел здесь лишь Русское бюро печати, разместившееся на Театральной площади в обширном доме Липатникова. Оно было создано как фиктивная акционерная компания, которая имела «основной капитал» и управлялась, как положено, своим правлением… Само Бюро имело отделы, во главе которых стояли директора русский, иностранный, печатный, газетный, экспедиционный, хозяйственный и т. д.

Я заведовал печатным, а позднее — газетным отделом. Кое-как приткнувшись в каком-то военном общежитии и утром явившись на работу, я увидел, как во двор въезжала большая телега, заполненная пакетами: оказалось, что это омская почта не приняла и вернула обратно множество пакетов с правительственными лозунгами, воззваниями, материалами. Возле воза стоял хромой, но энергичный экспедитор, студент-казанец Гаркунов и, размахивая палкой, возмущался: почтовый чиновник заявил ему, что никто не вправе самовольно рассылать документы, «возмущающие население»! С трудом дело было улажено, но почтовые отправления и позднее то и дело возвращались с мест.

Надо упомянуть о том, что у военного ведомства в Омске было свое осведомительное учреждение — Осведверх, во главе которого стоял известный тогда военный обозреватель московской газеты «Русское слово» полковник Г. Клерже. Это было типичное казенное учреждение в старорежимном духе.

Писать подробно об Омске нет никакой надобности: провинциальная, казачья глушь в комбинации с централистскими устремлениями в управлении, с шумной межпартийной враждой, возней и руготней, освещаемой газетами разного направления, с междуведомственными трениями, с интригами отдельных политиков и без того все видно как на ладони. К тому же засилье иностранцев, распускавших без конца разные слухи, ссоры между молодыми сановниками, считавшими Омск за первую ступень своей карьеры, гадания о будущем… От этого всего на душе было тягостно.

Не успел я приехать, осмотреться в Омске, ознакомиться с работой, как получаю из Перми письмо от Веры с признанием, что в Перми очень тревожно. Прошло еще несколько дней — и в мое общежитие с его запорожскими порядками как-то утром ввалилась Вера с отчаянно ревущим Гришкой…

Волосы поднялись на голове: что делать?

Но рядом была Вера с ее энергией, да еще в форме фронтовой сестры милосердия, в белой косынке, с георгиевскими ленточками на черном фартуке. Она бросилась к омскому уездному воинскому начальнику, устроила там тарарам и явилась, торжествуя, ко мне в дом Липатникова, где я сидел за письменным столом, пытаясь спасти Россию и в то же время держа у себя на колене повеселевшего Григория. [14]

— Все в порядке! — заявила Вера, потрясая в воздухе бумажкой. — Вот ордер на комнату!

Комната! В Омске, куда сбежалась вся Российская империя, куда съехалась масса иностранных представителей, — и вдруг получить комнату! Ведь это же счастье! Раньше, каких-нибудь два года тому назад, это было ничто. А теперь — о-о! Комната!

Помню, как мы, взгромоздившись в пролетку извозчика всем семейством, выехали со двора общежития. День был летний, прокаленный. Зной, пыль, духота, ветер, треск железных шин по булыжникам мостовой…

Когда я сказал адрес извозчику, то он как-то недоуменно переспросил, хмыкнул…

— Далеко? — спросил я.

— Ага!

И замолчал. Ехали мы долго, проехали мимо кладбища, поднялись вверх по песчаному косогору и оказались в слободке, где среди приземистых домишек стоял полутораэтажный дом.

Подъехали к нему, возница застучал в ворота…

Ворота приоткрылись, выглянула располневшая женщина и взяла ордер представителя омской власти. Прочла и воззрилась на нас с какой-то смешинкой в глазах, потом обернулась к девицам, выглядывавшим с крыльца…

И тут я понял, куда, в какой дом выдал нам «ордер на комнату» какой-то полковник из управления воинского начальника, которому Вера наступила на горло.

— Ты понимаешь, Вера, куда тебе этот сукин сын выдал ордер? — спросил я.

— А что? — Глаза у Веры широко раскрылись.

— Да ведь это же «заведение Телье»!

— Что?

— Да у Мопассана — помнишь? Ну, вроде купринской «Ямы»! Коварные омские чинуши дали нам ордер на комнату в омском доме терпимости.

Вера развела руками:

— Что делать?

— Во всяком случае, принять такой камуфлет весело! — сказал я. — Твой полковник просто сукин сын…

И мы стали беседовать со встретившей нас «хозяйкой» — факты нужно принимать всегда как они есть. Тем более, что время уже шло к вечеру.

По лестнице мы сошли в полуподвальный этаж с маленькими окошками, где перегородки, оклеенные видавшими виды обоями, разгораживали клетушки. И погрузились на целые сутки в жизнь этого дома отверженных. [15]

Вера была умна, смела, дружелюбна, и скоро наш Гришка стал баловнем бедных девушек. И он был доволен, и девушки были довольны, ухаживали за ним, кормили нас вкусными пельменями… Гришку они нянчили, с Верой обсуждали свои женские нужды.

Спать ночью не пришлось — с наступлением темноты дом осветился огнями, зашумел, огласился музыкой и песнями, словно заколдованный замок, спящий днем. То и дело подъезжали извозчики, вниз спускались и подымались вверх тяжелые шаги, гремели пьяные басы… Вот в какую переделку попала моя семья. И маленький мальчик, и моя жена, и сам я, собиравшийся писать историю. Не спалось мне, историку, так сказать, этих событий. Не спалось Грише, словно он предчувствовал свою будущую судьбу… Не спалось и бедным девушкам, всю ночь поочередно заглядывавшим в нашу каморку, где легкие переборки не достигали потолка, в свободные свои минуты…

Ясным, спокойным утром мы снова усаживались на извозчика. Гриша — черноглазый, румяный, переходил с рук на руки жриц любви, и только он один чувствовал себя великолепно…

В Омске все устроилось, получили мы комнату на улице Капцевича, и там снова завертелось колесо моей беспокойной, если только не бесполезной, работы. Я все ночи просиживал в типографии Русского бюро печати, листал корректуру, писал ударные «шапки». Споря с революцией, уверял почтеннейшую публику, будто можно переубедить, переспорить, переговорить московскую прессу.

И было ясно, что ни Русское бюро печати, ни стотысячные тиражи биографии адмирала Колчака, написанной таким мастером слова, как широко известный тогда беллетрист и драматург Сергей Ауслендер, ни газеты, выходившие в Омске по бедности средств на желтой оберточной бумаге, — положения не спасут.

Омск был похож на один из тех бочагов, которые я наблюдал когда-то на Волге, на тамошних поймах, после спада весенней воды. В них скапливалась масса рыбы, которой некуда было убежать. Там понял я выражение: «Ловить рыбу в мутной воде». И впрямь, стоило замутить в бочаге воду, и рыба, задыхаясь, выскакивала из мути, хватая жабрами воздух, — бери сколько хочешь!

Картина, разительно схожая с Омском, — сколько рыб набежало тогда в Омск и жадно дышало, выставив жабры из мути.

Наступление красных развивалось неудержимо, сводки отражали это в высшей степени точно… Не прошло и месяца нашей с Верой жизни в Омске, как в «столице всея России» замелькало слово «эвакуация», — и с каждым днем все чаще и упорнее.

Становилось все очевиднее, что судьба Омска решена. И тому причиной была грандиозная рекламация Омска как столицы, вставшей в Сибири при «огромной» якобы помощи союзников… Все чаще [16] и чаще стали подходить эшелоны с английским типичным серо-зеленым обмундированием: с широкими фуражками штатского образца, с лямками через плечо, поддерживавшими подсумки с патронами, с короткими шинелями, с ботинками либо с гетрами, либо с обмотками… И эти с чужого плеча обноски так намозолили глаза, что сибиряки стали колчаковцев принимать за иностранцев. И какая агитация могла бы заставить замолчать Москву, что Англия посылает в Сибирь свои войска, пытаясь захватить «богатства Сибири и Урала»?..

Паника ухода, отъезда, бегства, чего угодно, — но только не борьба, не сопротивление, — была так явственна, что я, приглашенный писать фельетоны в кадетскую газету «Сибирская речь», едва ли не в первой своей статье написал: судя по всему, Омск непременно провалится, надежд на то, что все обойдется, питать никак не следует…

Помню я еще одну свою статью, которая называлась «Вошь»… Да, именно так, и я имел немало неприятностей за свою резкость в слове. В этой статье я описал одного, почтенного вида, широкоплечего, волосатого общественного деятеля — либерала, который у нас в Бюро печати требовал отсылки на фронт из Омска «всех офицеров», ругал Колчака, а я сидел и наблюдал, как у оратора из бобровой бороды к розовому уху ползла крупная серая вошь — эта всеобщая напасть, которая съедала российскую интеллигенцию, как всегда вялую, нерешительную, неактивную. Она могла только ворчать, костерить начальство… Ах, это задорное, молодое словоблудие! Как мы тогда верили в силу слова, не выверенного мыслью, не поддержанного фактом, волевой властью, — свободного слова. Но у красных было то, чего не было у белых, вздыхавших о городовом вот с эдакими усами (о нем частенько вспоминал во Владивостоке бывший политкаторжанин эсер П. В. Оленин). А «крепкую власть», «диктатуру» олицетворял по игре случая алкоголик, бабник, наркоман Колчак. Красные энергично боролись и с белыми, и между собой, рушили старые твердыни, пугали направо и налево всех своими потрясениями, «ломали дрова» и добивались действительно чего-то и впрямь.

А белые, удаляясь от центра России, от Москвы, в мирные пока еще окраины, несли с собой непорочное знамя Учредительного собрания, веря в него с чеховской искренностью и лиризмом. Да что белая интеллигенция! Сам «диктатор» Колчак верил в то же Учредительное собрание как в панацею от всех общественных и социальных бурь… «Вот соберется разогнанное 5 января 1918 года Учредительное собрание», «вот приедет барин, барин нас рассудит!»

Да иначе не могло и быть. Разве можно было думать, что интеллигенция «забунтует», «выступит»? Ей-ни! И сам Колчак держался [17] таких же мнений… Помню отчетливо, как в Омск прибыла японская военная миссия. Но о чем японцы говорили с «верховным», было, как это водится у нас, у русских, глубоко засекречено. Что это была за миссия, я узнал лишь позднее, примерно в 1923 году, уже будучи в Шанхае. Я имел беседу как-то с генералом Дмитрием Антоновичем Лебедевым, бывшим начальником штаба А. В. Колчака. И Лебедев поведал мне, что японцы предлагали Колчаку помощь что-то около пятидесяти тысяч своих солдат, чтобы закрыть брешь, которая образовалась в связи с переходом на сторону красных Украинского куреня и других частей, с чего и начался военный провал Омска… Однако на это предложение, по словам бывшего начальника штаба, «диктатор» ответил отказом: японцы просили уступить им рыбные ловли на Охотском побережье и Камчатке, а Колчак не считал вправе разрешать им это без санкции Учредительного собрания.

Просвещенный, либеральный барин Колчак оказался мазан тем же миром, что и вся остальная омская публика.

Одним словом, Омск был обречен. И, минуя многие плачевные подробности, я перехожу к своему рассказу об эвакуации Омска, что дает мне возможность воспользоваться моими записками журналиста, вышедшими в 1921 году в Харбине под названием «В гражданской войне».

Глава вторая
ПЕРЕД КОНЦОМ ОМСКА

Конец Омска приближался неотвратимо, но, как это бывало постоянно в те дни, никто не мог сказать точно, когда же разразится катастрофа. Или — не хотел сказать? Словно перелетные птицы, первыми покинули Омск чехи, за ними потянулись французы. Серебряно-седой, обаятельный француз Субербьель еще в июле 1919 года устроил прощальный обед в «русском стиле» для «русских друзей» — с водкой, закусками и кулебякой, но это было встречено неодобрительно… Прощание? Значит, отъезд? Значит, паника?

Англичане сматывались последними…

Уезжали они потихоньку, крадучись. Приходит раз к нам в Русское бюро печати капитан Мак Калла, из штаба генерала Нокса. Хитрый, как все разведчики, сперва молчит, потом невинно спрашивает пишущего эти строки:

— А вы скоро уезжаете из Омска?

— Почему мы должны уезжать?

Дела у вас идут плохо… Ленин и Троцкий работают как черти, а у вас одни только ссоры. Я тоже скоро уеду, но это секрет! [18]

Мак Калла действительно вскоре уехал из Омска в Англию, но не через Владивосток или Архангельск, как все иностранцы, а прямо через линию фронта. Дома, в Англии, он занялся публикацией своей известной книги о казни царской семьи…

Опасность все более и более нависала над Омском, и наше Русское бюро печати (РБП), где я тогда работал, решило выступить с предупреждением о ней. Нами была выпущена афиша, очень впечатляющая, и расклеена по городу. На афише кровавая рука тянулась через Урал — «В Сибирь, за хлебом!». Лозунг был угадан точно, да и нетрудно было его угадать. Мы призывали сибиряков взять винтовки и защищать свое достояние. Рабочие Ижевского и Воткинского заводов развезли тираж по городам Сибири.

Эффект был потрясающий, однако с обратным результатом.

С появлением афиши население Омска впало в панику: на рынке цены на товары упали наполовину; вкладчики бросились в банки, требуя обратно свои вклады. Поезда уходили, битком набитые беженцами. К десяти часам утра, после бури телефонных звонков, в Бюро печати примчался на машине Рябиков, генерал-квартирмейстер штаба верховного главнокомандующего.

— Кто выпустил афишу?

— Мы!

Началось обсуждение, в котором участвовали директора РПБ профессора Н. В. Устрялов, Д. В. Болдырев, главный директор А. К. Клафтон.

Хорошо, я так и доложу генералу Ледебеву, — заявил в конце концов Рябиков. — Только, знаете, послушайтесь меня: выпустите другую афишу, да и заклейте эту… Ну ее к черту!

Такой афиши РБП не выпустило, ее издал Осведверх — Осведомительное управление верховного, которое возглавлял полковник Г. Клерже.

Уехала и японская военная миссия, долго сидевшая в Омске и распускавшая разные слухи. Не помню уж, кто ее возглавлял…

Что Омск провалится, было всем известно. Но когда? События следовали одно за другим. Командование над армией принял генерал М. К. Дитерихс и широко рекламировал свои «планы». До этого прошла мобилизация сибирского казачества, которое двинулось было на фронт, но боевой задачи своей не выполнило: оно должно было проделать глубокий конный рейд к Петропавловску, в тылу красных. Не удалась и разрекламированная затея с карпато-руссами, эта попытка зажечь «славянское море». Пожиманием плечами, недоверчивыми улыбками было встречено движение дружин Св. Креста, поднятое пермским профессором Д. В. Болдыревым. [19] Наконец адмирал А. В. Колчак то и дело выезжал на фронт, что не спасало положение, а только еще больше запутывало его.

В то время мы в Омске налаживали издание боевой газетки типа «вечерки» под названием «Наша газета» и решили ежедневно отправлять стереотипы из Омска для печатания ее в других городах. Я был инициатором и в середине сентября выехал из Омска в Новониколаевск (ныне Новосибирск).

Там предо мной предстала, так сказать, сибирская провинция, где проходила эта самая мобилизация дружин Св. Креста. В большом соборе в чудесный осенний день выступал с проповедью сам профессор Болдырев.

Был он в английском солдатском обмундировании с белым крестом на груди; поверх формы был надет церковный стихарь, зеленый, с галунами. Он говорил о том, что большевизм есть «сила диавола» и одолеть ее можно только крестом. На оратора, стоявшего на амвоне, глядели многочисленные смущенные, недоумевающие или иронически настроенные слушатели… Ведь профессор звал их под ружье!

Болдырев уехал из Новониколаевска в Томск. Я остался в городе — я не примкнул к этому движению, не веря в религиозное упорство нашего народа.

Так оно и вышло. Обнаружилось, что само православное духовенство не поддержало движение, заявив в лице новониколаевского архиерея об аполитичности церкви.

Вы-то убежите, — сказал преосвященный (если не изменяет память, — Борис), — а нам-то с большевиками жить придется!

К тому же в газетах Новониколаевска появилось письмо одного инженера-мусульманина, который, поддерживая мысль об организации многочисленных мусульман-беженцев под Зеленым знаменем против большевизма в помощь Омску, требовал, однако, за это прав национальной автономии. Газета «Сибирская жизнь» в Томске горячо поддерживала эти автономистские тенденции.

Дело тормозилось со всех сторон.

Новониколаевск был вотчиной сильно развитой кооперации. Политически публика эта была чрезвычайно пестрой и неустойчивой.

— Ну, что у вас там в Омске? — такими словами встретил меня мой старый приятель по Перми, присяжный поверенный В. И. Киснемский. — Вы, говорят, погромы еврейские здесь устраивать приехали, а? Такое настроение, а?

Омская власть вообще не пользовалась здесь, «на месте», уважением. И были к тому основания: ведь управляющий Новониколаевским уездом В. М. Сыэру и начальник шестого участка милиции Галаган как-то высекли местных кооператоров за неисполнение ими распоряжений Омска. [20]

А ведь новониколаевская, как и вообще сибирская, кооперация много тратила и труда, и средств на поддержку омской армии. Кооператоры принимали участие в гражданской войне в Сибири с весны 1918 года, они одевали и кормили омскую армию. Однако военное начальство предпочитало реквизиции переговорам, сделкам, договорам и, конечно, необходимым платежам.

Недовольны кооператорами были и купцы Новониколаевска. Своими общественными приемами работы те мешали им наживаться. Биржевой комитет поддерживал в Новониколаевске своих купцов и, например, при объявленной Омском реквизиции лошадей так разверстал требования, что забрал у кооператоров весь консостав.

Начальник гарнизона генерал Платов на протесты кооператоров заявил, что они-де «покрывают себя позором».

— Позвольте, — в разговоре со мной возмущался председатель кооператива «Закупсбыт». — Почему позором? Да мы для армии припасли тридцать тысяч полушубков, сто тысяч пар варежек, валенок. Мы же на миллионы рублей закупили в Англии медикаментов! Наши суда с ними уже в устье Оби! Разве мы это делаем не для армии? Напишите в газетах! Обратите внимание!

На нас смотрели со стены и прислушивались к нашему разговору портреты А. Ф. Керенского и Е. И. Брешко-Брешковской, висевшие в кабинете председателя. Я утешал своего собеседника как мог. А что я мог?

Открыв филиал «Нашей газеты» в Новониколаевске, я двинулся с той же целью в Томск. Изумительным было это путешествие по Оби. Заленовато-синее небо, разноцветные по-осеннему леса по берегам, на плесах — стаи белых лебедей. Суровая таежная красота…

И эту тишину могучей сибирской природы ночью взорвал крик гражданской войны, вопль человеческой боли.

Было 1 октября старого стиля, праздник Покрова. Ночью наш пароход подвалил к высокому, крутому яру, осветил его прожектором. На берегу стояли празднично одетые крестьяне — взрослые и молодежь. Ни дать ни взять — сцена из какой-то оперы. Пели, пили, провожали мобилизованных в омскую армию солдат. Те стали подыматься по трапу на пароход, а у воды лежала, распластавшись в позе отчаяния, чья-то мать…

Она вопила о своем первенце, вопила от страха потерять его и перемежала свои вопли причитанием:

— Уж если, Ванюшка, ты пошел служить, так служи! Не бегай! Служи!

На пароходе, в каютах первого класса, все шло своим чередом. Буфет уже был закрыт, но одна милая томская пара, супруги Поляковы, кормила всех проголодавшихся по доброте сердца и по объему своих запасов. [21]

Только один был пунктик у мадам Поляковой: не любила она беженцев.

— Ну куда эти люди бегут? И зачем бегут? Или уж так страшны большевики? Мы-то их видели в Томске, нагляделись!

На пароходе ехали еще профессора Томского технологического института с какого-то съезда и красивый старик — архитектор и домовладелец из Томска Лялин. Он возвращался с охоты и рыбной ловли, нагруженный трофеями, и был одет почти что в лохмотья, с той, однако, изысканной элегантностью, с какой умеют это делать охотники. На мой вопрос, взял ли он лебедей, старик ответил с шармом доброго старого времени:

— Мой друг! Я охотник-эстет! Я не стреляю ни лебедей, ни диких коз.

Однако этот изысканный эстет в рваной тужурке и с превосходным бельгийским ружьем ругательски, не выбирая выражений, ругал адмирала Колчака, который якобы повсеместно учреждал систематические общие порки населения. Все неполадки, недостачи, всю вековую дикость быта и времени он с величайшим темпераментом относил на счет «верховного».

Должно быть, так уж воспитаны мы старым временем — все доброе и злое считаем исходящим от одной личности, тем самым признавая единоначалие.

Томск предстал предо мною в густых сиреневых тонах. Это была сама провинция. В Новониколаевске всюду лидерствовали кооператоры. Томск, эти «сибирские Афины», был городом интеллигентским, тихим, скромным, ни на что не претендующим, неспособным и мухи обидеть. Туда были эвакуированы с Урала несколько высших учебных заведений с Пермским университетом во главе, что не оживило города. В нем и жизнь-то не была почти расстроена, были там и свободные комнаты, и дрова, и электричество, и вода, и еда, но по своей сонности Томск ни к кому «не примыкал», никого «не поддерживал».

Иркутск — тот был живее. В расселении беженцев с Урала, из Поволжья по Великому Сибирскому пути был некоторый порядок. Все «государственно мыслящее» оседало, конечно, в Омске — здесь были богато представлены Казань, Самара, Уфа, немного Пермь. Торговцы, дельцы, кооператоры предпочитали Новониколаевск; тихие, академически настроенные люди ехали в Томск; вся будирующая, протестующая и адвокатского стиля общественность скапливалась в Иркутске.

Иркутск был постоянной оппозицией Омску уже в июне, июле, августе месяцах 1919 года он пророчествовал о его неминуемом провале. По всей сибирской прессе прокатилась история, как иркутское земское собрание социалистической настроенности отказа[22]лось почтить вставанием память погибших в гражданской войне противников революции. В Иркутске выходил журнал «Еврейская жизнь», дававший массу интересного материала и группировавший вокруг себя много национальной интеллигенции, связанной с мировыми центрами.

Когда летом 1919 года в Иркутск приехал из Омска некий Т. В. Бутов, ему в одном собрании был предъявлен запрос:

— А известно ли молодому сановнику, что в Омске Русское бюро печати печатает погромные антисемитские афиши?

Речь шла об агитационной афише «Ленин и Троцкий», на которой оба тогда неразлучно связанных революционера были представлены в виде владык с пятиконечной звездой на коронах.

Бутов неопределенно ответил, что он-де разберется.

Наконец, в Иркутске жил и служил губернатором некий Яковлев. Деятельность его была направлена на подрыв авторитета Омска. Вот несколько фактов.

Августовское отступление омской армии вызвало особый приказ Колчака. За отступлением последовало наступление до реки Тобол. Яковлев колчаковский приказ распространил по всей Восточной Сибири, не датировав его и тем самым вызвав в умах путаницу.

18 ноября 1919 года исполнялась годовщина «диктатуры» Колчака. Яковлев устроил благодарственное моление на площади, хотя в этот день все газеты дали телеграммы о взятии Омска Красной Армией.

Когда после падения Омска РБП в лице профессора Н. В. Устрялова явилось в Иркутск, Яковлев отвел ему для работы помещение на станции Слюдянка (юг Байкала)… Этот синодик деяний Яковлева можно было бы бесконечно множить.

Возвратимся на прежнее…

Прибытие мое в Томск ознаменовалось ночной пушечной пальбой. Дрожали, лопались стекла в окнах, через город .летели снаряды. Это командующий войсками округа генерал Матковский устроил репетицию подавления восстания в городе. Испуганные обыватели, дрожа, сидели по домам. Впрочем, несколько человек из революционного подполья поверили в восстание, «выявились» и были схвачены.

Открыть в Томске «Нашу газету» оказалось очень трудным делом: губернатор Михайловский отпустил на это всего двадцать пудов бумаги! Плохо было и с помещением.

На Почтамтской улице в архиерейском доме был магазинчик госпожи Валерии «Корсеты и шляпы». Несмотря на всевозможные «ордера», она не уступила мне своего помещения.

— И ничего вы с нею не сделаете! — сказал мне один томич, человек бывалый и искушенный. — Плюньте лучше! Она как-то [23] панталоны с кружевами в окошке своем в архиерейском доме вывесила. Скандал! Контракт-де у нее! Так и не сняла! Ну, полька она… Кое-как приткнув редакцию в помещении чахлого Общества помощи армии, в холодный снежный вечер я уехал обратно в Омск.

Глава третья
РАЗЪЕЗД ИЗ ОМСКА

Тревожна была эта обратная дорога. Пассажирские поезда ходили плохо. На станции Тайга сел я в холодный вагон поезда, направлявшегося в Омск за ранеными. Навстречу шли сплошь беженские эшелоны с семьями, детьми, скотом, домашним скарбом.

От беженцев мы узнали, что наступление Красной Армии развивалось стремительно, но никто ничего определенного толком не знал.

Верст за тридцать от Омска бросил я свой санитарный вагон и пересел на паровоз, вызванный в Омск. Были ночь, холод, снег, красное пламя топки… Машинист был пьян, помощник выпивши, и оба в шутку пугали друг друга, открывая то и дело регулятор и отталкивая друг друга с хохотом при попытках убавить ход.

Зато доехали быстро. Пробираясь домой темными улицами, у кабака «Аполло» на берегу реки Омки я набрел на грандиозный военный пьяный скандал с криками, руганью, стрельбой.

Глубокой ночью разбудил своих стуком в окно. Первое, что я услышал, было:

— Объявлена эвакуация Омска! Что делается! Все получают эвакуационные, ликвидационные, а главное, все рвутся уехать на восток в первую очередь.

Кошмарное, сумасшедшее время. Деникин подходил к Туле, газеты сообщали, что при взятии им Орла горожане стояли на коленях и пели: «Христос воскресе!». А тут — только бегство и развал!

Все хотели бежать, унести ноги — ни о каком сопротивлении речи, конечно, и быть не могло. Все метались в поисках «информации», если не стояли в очереди у железнодорожных касс.

И так повелось в те дни, что мы все, все Русское бюро печати, собирались между двенадцатью и часом дня на Гасфортовской улице в кабинете директора-распорядителя А. К. Клафтона и ждали его. Пока того не было, Н. В. Устрялов вдохновенно набрасывал отчетливые схемы международного положения, которое должно обязательно вызволить Омск. Врывался Д. В. Болдырев в своей форме унтер-офицера с белым крестом на груди он часто бывал у «верховного» и оттуда приносил всякие новости. Вот он рассказывает, что только что состоялось совещание командующих армиями, где [24] резко выступил генерал А. Н. Пепеляев, решивший оттянуть свою армию к Томску. Наконец приезжал как всегда возбужденный А. К. Клафтон. Все замирали, все превращались в слух. Директор-распорядитель только что был у премьер-министра В. Н. Пепеляева, брата генерала.

— Положение безнадежное. Конец! — говорил Клафтон. — Впрочем, генерал Дитерихс имеет интересный план…

Роковой человек Дитерихс! Неудачный военный. Мистик, годами выдвигавший планы, из которых не был реализован ни один. Кончил он свою жизнь в Шанхае кассиром французского банка.

Отрешенный наконец от командования Колчаком, Дитерихс на вопрос Болдырева: что же он теперь будет делать? — ответил так:

— Еду в Читу. Надо помирить атамана с адмиралом, чтобы, когда Колчак турманом полетит из Омска, Семенов не арестовал его в Чите.

Это я слышал из уст самого Болдырева.

День ото дня все быстрее неслись по улицам грузовые автомобили, доверху набитые разным скарбом. «Эвакуировались» под натиском революции комнатные цветы, пианино, зеркала, кровати. Словно сейчас вижу, как какой-то грузовик на Любинском проспекте давит собаку. Дама в шапочке с белым эспри, сидевшая рядом с военным шофером, даже ухом не повела на отчаянный визг несчастной. Ветка — этот целый квартал на рельсах, под иностранными флагами, где в вагонах жили именитые европейцы, приезжавшие смотреть, как делается русская история, мало-помалу освободилась от заморских гостей. Место их заняли разные составы, предназначенные для омских учреждений. Стояли уже зимние холода, и чиновники в форменных фуражках, в подпоясанных пальто, с поднятыми воротниками, пилили, кололи, таскали дрова — путь предстоял немалый, подальше от гражданской войны.

Я слышал, как один из таких дровосеков на ходу крикнул другому:

— Куда едете?

— А не знаю, — был беспечный ответ. — Куда повезут! Да и кто бы мог ответить на такой вопрос?

Это была одна сторона Омска, гражданская, так сказать. Другая же, военная, была еще трагичнее. Д. В. Болдырев развивал неутомимо правильные, по существу, мысли о возможной силе сопротивления населения больших городов — она была колоссальна. Он приводил в подтверждение своих слов примеры тех мобилизаций, которые проводили большевики в Петрограде, достигавшие цели, несмотря на антагонизм населения. Но реально Болдырев мог положиться только на своих крестоносцев.

О эти крестоносцы из православных! О эти дружины Зеленого [25] знамени, формировавшиеся из антисоветски настроенных мусульман-беженцев, что в общем дало до шести тысяч надежных бойцов. Что с ними сделали! Во-первых, их разбрасывали по разным тыловым службам, в охрану, например, в конвой Колчака. На фронте их вливали в другие части, где над их обрядами, верой подтрунивали все, даже офицеры. И люди теряли уверенность в себе. Им выдавали новенькие американские винтовки, те самые, у которых затвор отказывал после нескольких выстрелов, не выбрасывал гильз. По линии снабжения этих верующих людей обрядили в широчайшие китайские ватные стеганые штаны без прорех, без поясов… Словно кто-то умышленно издевался над «святыми дружинами».

Правда, к обороне Омска как будто готовились, строили некие «предмостные укрепления», на тот случай, если Иртыш к подходу красных еще не замерзнет. Объявили принудительную повинность на эти работы, вывели в поле до двух тысяч человек, которым, правда, платили, но не позаботились о горячей воде для них, не говоря уже о пище.

Уже после оставления Омска я разговорился с добродушным саперным прапорщиком, строившим эти «укрепления». Было построено несколько окопов «с колена», без прикрытий, без проволочных заграждений. Прапорщик, этот безвестный офицер-сапер, очень волновался, ему было приказано сдать эти укрепления частям, которые должны были оборонять их, а никто к нему не явился принять окопы. Они так и остались брошенными.

Довелось мне также слышать, что в штабе омской армии вообще были против заблаговременного сооружения укрепленной полосы: мол, наличие ее ускорит отступление.

Все-таки для обороны Омска была создана Омская группа, командование над которой принял генерал Тарейкин. Не знаю, были ли в этой группе какие-либо части — я их в моих скитаниях не встречал.

Наконец, после бесконечной возни, слухов, переговоров и прочего, Русское бюро печати эвакуировалось — в коридорах дома купца Липатникова воцарилась тишина. Остались только мы — небольшой штат для работы в РТА (Русское телеграфное агентство) да для выпуска «Нашей газеты».

Прошел день, два, три, а «уехавшие» все еще прибегали с Ветки — то за тем, то за другим: их не отправляли на восток. Некоторые из коллег махнули на все рукой и вернулись домой. Накануне отъезда я с А. К. Клафтоном поехал на станцию.

Холодный закат ярко горел на снегу. Вот и наш поезд с машинами, бумагой, служащими. Кто-то заботливо волок к вагонам пустую золоченую раму от какой-то картины. Зачем?

Устрялов — в валенках, в синем подпоясанном демисезоне. Та[26]лантливейший фельетонист Зуда, острые фельетоны которого почти каждый раз вызывали вопли в ставке «верховного» и протесты иностранцев, зябко потирает руки. Писатель-статейщик Блюменталь — в пенсне, иззябший донельзя, топчется на месте.

Клафтон долго прохаживался с Устряловым — это было их последнее свидание…

Уехали.

Омск затихал. Уехал и адмирал Колчак — в поезде, защищенном «пятью флагами пяти дружественных держав», под покровительством представителя Франции генерала Жанэна и чешского генерала Сырового. Это скорбное путешествие описывалось в советской печати неоднократно, не буду повторять. Известна и некрасивая роль генерала Жанэна в этой истории.

Я тогда всматривался в лица иностранцев — это было очень поучительно. Ведь все тогда, особенно мы, прапорщики первой мировой войны, очень долго и очень крепко держались за лозунг: «Верность союзникам!»

Нам, неискушенным молодым людям того времени, Европа, все «европейское» казалось сияюще светлым, необычайно честным и непоколебимым в деле отстаивания культурных принципов. Имена Джордано Бруно, Галилея, Яна Гуса и других страстотерпцев звенели бронзой в брошюрах с их героическими биографиями. О, как мы, офицерская молодежь того времени, свято верили в европейцев!

И вот в Омске мы вдруг увидели европейцев во всей их волчьей натуре. Мы долго не верили глазам своим, но убеждались в этом все больше. Нам становилось смешно, досадно на самих себя за то, что мы думали, что эти «союзнички» будут нас почему-то спасать, помогать нам… Почему они, собственно, должны были помогать нам, спасать нас, мы даже не задумывались.

И все чаще и чаще приходилось отмечать несостоятельность и наивность нас самих. Мы, белые офицеры, политики, культурные работники, деловые люди, верили в Европу, в европейцев тогда так, что просто счастье, что правящие группы европейских государств того времени не воспользовались этим нашим увлечением.

Да сделай они тогда ставку на антибольшевистскую, интеллигентскую Россию, польсти нам, молодым, наивным, страстным, самоотверженным, они взяли бы нас всех, всю нашу страну голыми руками. Россия потеряла бы свою самостоятельность!

В Омске в описываемые мною дни лета и осени 1919 года происходила полная переоценка ценностей. Развертывался исторический урок колоссальной впечатляющей силы — выяснились наши отношения с союзниками.

Первыми, с кем пришлось рассматривать их по существу, были «братья чехи». [27]

В русской контрреволюции 1918-го и позднейших годов чехи первыми сыграли блистательную роль добрых ангелов-хранителей русской общественности, неких защитников и освободителей русских от русских же, на чем и пожали богатые лавры.

Чешское движение в России проявилось во время первой мировой войны, когда сформирован был первый полк из чехов, долго живших в России и смотревших на нашу страну как на свое славянское Отечество. Личный состав этого полка почти целиком пал в рядах русской армии.

В дальнейшем воинские подразделения чехов формировались из военнопленных австро-венгерской армии, переходивших на сторону России. Это была иная публика, расчетливая и не забывавшая о собственных интересах. Чешский национальный совет, куда вошли метрдотели из петроградской фешенебельной гостиницы «Астория» и коммивояжеры чешских и австрийских фирм, повел другую политику, что заставило командира 1-го чешского полка полковника Швеца застрелиться под Казанью.

Политику этого Национального совета проводили в Омске уполномоченный Богдан Павлу, связанный с оппозицией — Авксентьевым, Зензиновым и другими. Стоявшие в эшелонах по Транссибирской магистрали чешские части выступили против большевиков в июне 1918 года, чтобы обеспечить себе путь на восток. Они заняли Екатеринбург (ныне Свердловск) 25 июня. Казань примерно тогда же и, взяв под свой контроль Транссиб, прекратили бои, готовясь пробираться во Владивосток, а затем, уже морем, — домой, в Европу.

Уезжали чехословаки не с пустыми руками. С ними уходили огромные транспорты русского военного имущества — все, что лежало навалом в складах вдоль всей магистрали. Они увозили амуницию и автомашины, продовольствие и мебель — все, что только можно было вывезти. Все это, конечно, происходило с ведома и согласия «старших держав».

И вот в Омске я стал свидетелем одной любопытной истории, которая показала, как действовали эти люди.

«Герой» ее — англичанин Бернгард Пэрс, профессор русской литературы в одном из университетов, кажется, в Лондоне. Он числился «другом верховного», то есть Колчака, постоянно навещал его, читал лекции в железнодорожных мастерских, студентам, все время призывая «к искренности». Организовал обмен делегациями рабочих и студентов между Омском и Англией. Бывал Пэрс часто в РБП и наставлял нас, как следует вести пропаганду. Он советовал нам составить брошюру, содержащую в себе директивы по ведению пропаганды, и после утверждения Колчаком разослать ее по всей Сибири. [28]

В качестве специалиста по пропаганде профессор привел с собой в РБП молодого чеха Альфреда Несси, вывезенного им из Екатеринбурга.

Приступили к работе.

И вот я, автор этих строк, под диктовку двух плохо говорящих по-русски иностранцев стал наговаривать нашим машинисткам банальные пропагандистские заповеди и советы. Однако одно положение меня заинтересовало. Чех Несси советовал в целях расстройства финансовой системы противника сбрасывать в его тылу фальшивые банкноты. И уверял, что сам испытал успешность этого плана, сбрасывая обесцененные деньги в Италии.

Это меня озадачило. «Почему этот чех сбрасывал свои фальшивки в Италии? — подумал я. — Ведь Италия-то была нашим союзником? Значит, чех действовал против нас?»

Я стал наводить справки. Оказалось, что Несси был до Омска в Екатеринбурге и что там была получена радиотелеграмма из Франции с просьбой задержать его. Несси был арестован, но выпущен по просьбе английского консула в Екатеринбурге, а Пэрс привез его в Омск.

Ситуация запутывалась. Я поехал к доктору Богдану Павлу — он жил в вагоне на Ветке. Толстый такой человек, он принял меня очень нелюбезно.

— Вам известен офицер чешской службы капитан Несси?

— Известен. Но он не офицер чешской службы.

— Однако он носит чешскую форму!

— Я этого не знаю.

— Я это знаю. Довожу до вашего сведения.

Молчание. Ответ:

— Чеховойско не может принимать на себя ответственность за всех, кто носит чешскую форму.

Мы холодно расстались.

Я решил начистоту переговорить с профессором Пэрсом и пошел к нему уже вечером. Жил он у английского консула в Омске мистера Ходсона, бывшего потом высоким комиссаром Англии во Владивостоке. Хозяин любезно предложил мне подождать Пэрса — профессор скоро вернется!

Я остался и был приглашен в большую комнату, где на стене висел английский флаг рядом с отличной гравюрой, на которой по бурному морю несся корабль под всеми парусами. Горели свечи. В комнате было много наших офицеров, дам, чиновников. Вся эта публика пила виски, джин, вино, которые подливали усердно сам консул и его помощники. Разговоры шли пьяные, самые откровенные. Казачий генерал Хорошкин объяснял, например, почему Сибирское казачье войско провалило рейд на Петропавловск. Вся [29] закулисная, неприглядная сторона Омска была в этой английской комнате вывернута, как на ладони.

В этой атмосфере я прождал часа полтора, пока не явился «друг верховного».

— А! — сказал он, увидев меня. — Вы ко мне?

И мы ушли с ним в его крохотную комнатушку.

Я спросил у профессора, давно ли он знает Несси.

Тот отвечал, что встретил его в Екатеринбурге у английского консула.

Тогда я прямо и откровенно попросил профессора Пэрса объяснить мне, в чем же дело. Как австрийский шпион может быть инструктором русских пропагандистов? И при чем тут он, профессор и «друг верховного»?

Профессор долго молчал, смотрел на свечку. Сосал трубку.

— Хорошо, — сказал он наконец. Откровенность за откровенность! Честная игра! Я расскажу вам все.

Рассказ его поразил меня. Вот каковы они, английские профессора русской литературы! И какими же мы были невинными голубями в сравнении с этими людьми…

— Я знаю Несси давно, с 1914 года, — сказал Пэрс. — С начала войны.

И рассказал мне, как в Англии в начале войны была обнаружена мощная немецкая подрывная организация. И было решено создать сильную организацию и в Англии, и в Европе для отпора немцам. Во главе ее стал какой-то лорд, один из редакторов газеты «Таймс». Немцы создали свою организацию для раздувания противоречий социальных. Англичане — противоречий национальных.

Профессор Пэрс примкнул к этой работе с самого ее начала и все годы первой мировой войны находился на русском фронте в штабе 3-й армии, у полковника Звегинцева, начальника разведки армии. Тогда-то он выделил Несси из чешских пленных и послал его в австрийскую армию, где тот содействовал переходу на русскую сторону 36-го австрийского полка. А позднее Несси проводил свои планы с австрийскими фальшивыми деньгами.

Что ж было мне делать?

— Адмирал вам верит, — сказал я. — И как я могу не доверять вам? Поручитесь за Несси или лучше увезите его с собой — и я не предприму никаких шагов.

Пэрс так и сделал. Через два дня оба уехали в Англию.

Спустя много лет профессор Пэрс попался мне снова на глаза. Уже живя в Шанхае, прочел я как-то в «Литературной газете», что в Москву пожаловал из Англии профессор Пэрс и был торжественно принят в Союзе писателей. Оказывается, профессор привез свой новый труд — он перевел на английский язык басни И. А. Крылова… [30]

А разъезд из Омска продолжался. Уехали морской министр контрадмирал Смирнов, министр иностранных дел Сукин, министр финансов фон Гойер, сменивший на этом посту известного «Ваньку Каина» Михайлова, и другие. До Иркутска они добрались благополучно и были встречены Яковлевым, приветствовавшим их теплой речью. Их путешествие не сопровождалось никакими неожиданностями — нельзя же считать за серьезную неприятность, что минфину фон Гойеру не хватило как-то за обедом яблочного суфле. Чтобы устранить такие досадные случаи, в вагоне-ресторане сановного поезда появилось объявление, что «в первую очередь имеют право обедать лишь особы первого и второго классов».

Я оставил свою омскую комнату и переселился в гостиницу «Россия», в номер, который занимал писатель Сергей Ауслендер. В этом огромном доме размещалось до последнего времени министерство внутренних дел. В августе все его сотрудники получили оружие и ежедневно проходили на дворе гостиницы строевую подготовку. Готовились они «к активной обороне».

Гостиница пустела понемногу, а когда уехало министерство внутренних дел, — опустела сразу. «Стражи порядка» захватили с собой даже хорошенькую горничную Марусю.

Когда в «России» появились офицеры с фронта, в ресторане началось зверское пьянство. Две последние ночи перед уходом из Омска мы уже не могли заснуть — в соседних номерах шла какая-то возня, раздавались женские крики, выстрелы.

С нами в номере жил еще приятель, поэт. Маясь от бессонницы, он рассказал о случае, который наблюдал на вокзале Оренбурга, когда ему пришлось сматываться оттуда.

В зале первого класса, среди плотной толпы, сидел казачий офицер, есаул, с ним безотлучно был трубач. Время от времени есаул приказывал трубачу играть сигнал:

— Огонь!

Медные звуки наполняли зал, звенели под потолком, оглушали. После сигнала есаул наливал стакан пива, выпивал и снова приказывал трубачу:

— Отбой!

И снова поток звуков заглушал шум обеспокоенной толпы.

Уехал начальник добровольческих формирований генерал Голицын. Оставался один Болдырев со своими крестоносцами. Лишь 13 ноября выехал он верхом вместе с генералом Торейкиным. «Значит, оборонять Омск уже некому!» — отметили мы.

Вытягивались и отходили кое-как поезда: это было очень трудно даже при добром отношении железнодорожников. Недобрые же отношения приходилось налаживать при помощи взяток. Достаточно сказать, что английский генерал Нокс, видевший в адмирале Колча[31]ке «второго Кромвеля», подаривший Омску по случаю организации дружин Св. Креста сто тысяч Библий на русском языке, был вынужден уплатить железнодорожникам станции Омск 50 000 рублей хабару и дать им несколько бочонков доброго рому. И британский генеральский поезд был поставлен на вольный нечетный путь.

Не только Нокс поступил так. Поезд омского правительства тоже прокладывал себе путь на восток с помощью взяток… Деньги, а в особенности спирт, творили чудеса.

Разъезд шел и шел, и только сводки с железной неумолимостью каждый день все придвигали и придвигали линию фронта к Омску. Положение создалось такое, что даже самые левые газеты стали наконец звать к обороне. Такой была газета «Русь» — орган Союза кооператоров, выходившая под редакцией известного московского журналиста М. С. Лембича. В пышной редакционной статье «Русь» обещала Омску и «верховному» свое «общественное содействие».

Лучше поздно, чем никогда!

Глава четвертая
КОНЕЦ ОМСКА

Наступило 13 ноября. Мы по-прежнему выпускали «Нашу газету», телеграфировали в Иркутск о положении на фронте, готовились к отъезду, для чего приготовили лошадей.

Днем 13 ноября я ездил на станцию. Была сильная метель, сухой острый снег несся над Веткой; ежась от холода, шли и шли отступающие части, конные и пешие; громыхала артиллерия; двигались походные кухни.

Из гостиницы «Россия» пришлось нам выселиться, перебраться в РБП. Здесь уже появились тревожные признаки расхищения обстановки и типографии.

Началось с того, что две уборщицы поволокли по коридору большой шкаф, причем оказалось, что стулья и прочее уже утащены, а со двора на подводах повезли запасенные для типографии дрова.

Что следовало делать? Плюнуть и предоставить все своей судьбе?

Сама жизнь заставила найти единственно верное решение. Услыхав об удалых идеях разгрома и даже поджога типографии, «чтоб не досталась врагу», я собрал типографских рабочих и попросил их комитет (оказалось, был в подполье такой) принять все имущество под охрану — в их же собственных интересах. Так и сделали: после [32] нашего ухода и смены власти типография сразу заработала бесперебойно.

Настал вечер 13 ноября. Мы с Ауслендером пошли в Крепость — старинное укрепление на холме над Иртышом, чтобы узнать в штабе Омской группы о ситуации на фронте. Штаб нового главкома, генерала Сахарова, уже оставил Омск.

Вьюга бушевала все пуще. Выл ветер, нес снег по темным, опустевшим улицам, особенно свирепствовал он в крепости над Иртышом. У старого деревянного здания гауптвахты при тусклом свете фонаря возились солдаты. Они таскали какие-то ящики с документами и грузили их на сани. В одном доме сквозь ставни лучились линии света.

Я толкнулся туда — пусто.

— Чья квартира?

— Атамана Иванова-Ринова.

Ничего не добившись, ничего не узнав, двинулись обратно. Снег слепил глаза, ноги тонули в сугробах, лежавших горками поперек улиц. И вдруг среди воя, свиста, шума издалека тихо, но гулко, как вздох, донесся пушечный выстрел.

Вот он, первый вестник наступающей силы — неведомой, грозной, жуткой, яростной, как этот снежный ветер в пригнувшемся к земле, опустевшем городе.

Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер.

На ногах не стоит человек… —

всплыло в памяти начало блоковских «Двенадцати».

Я вспомнил, как в Перми в такую же вьюжную пору увидел на улице красный плакат с надписью: «Октябрь — осень буржуазии, весна пролетариата!»

И правда, главные успехи революции выпадали как-то всегда на осень.

В РБП, куда мы наконец добрались, было светло и тепло. Пустые помещения были заняты солдатами-ижевцами и воткинцами. И после сумятицы разбегавшегося Омска так отрадны были беседы с этими людьми, спокойными и уверенными в себе.

Да, мы подняли восстание! говорил один ижевец. — А почему? Да потому, что мы сами на заводе призывали к свободе. У нас и в старое-то время полиция по струнке ходила, безобразиев не делала. Так почему же нам было сносить своевольство после революции? Жили мы на заводе тихо, мирно, у каждого свое хозяйство — коровы, куры, земля. А тут наехали питерщики, ни кола ни двора, отваляли кое-как свое на заводе, да и за поученье: и то не так, и это не этак! Ну, и пошло дело. [33]

Так приятно было слушать этих людей. Они-то знали, за что боролись. А за что боролись мы?

Спать улеглись на столах, а наутро нас разбудили четкие удары пушек. Фронт шагнул под Омск.

По веселому ясному морозу поехали мы утром снова на станцию, чтобы там, в штабе 3-й армии, узнать о положении дел.

Иртыш сиял белым снегом. Очевидно, ветер переменился пушек не было слышно. В снежной степи одиноко торчала красная паровая мельница.

Вокзал шумел: кто-то грузился, кто-то выгружался, кого-то просто пытались грабить. У перрона огромный состав — «Штаб 3-й». Из здания вокзала вышел быстрым шагом высокий, тонкий генерал Каппель в сопровождении нескольких офицеров и прошествовал в свой вагон.

Я отыскал генкварма 3-й полковника Ловцевича, спросил, как дела. Ответ его был достоин железных генштабистских традиций:

— Части наши стягиваются к предмостным укреплениям! Я поставил вопрос прямо:

— Когда же вы советуете нам уезжать из Омска? Полковник Ловцевич ответил мудрено:

— Сегодня вы можете еще быть спокойны, но завтра с утра надо ехать, чтобы не было крупных неприятностей.

И состав штаба 3-й на наших глазах двинулся на восток.

Мы вернулись в РБП с чувством: в сущности-то, мы ничего не знаем. Приготовили последний номер «Нашей газеты», передали в Иркутск сводку.

Читая полосу газеты, я вдруг увидел, что один из солдат-ижевцев вбежал в кабинет, схватил вещевой мешок и бросился к выходу.

Был час дня.

— Вы куда?

— Выступаем! Красные цепи уже на Иртыше, пулеметы квохчут…

Открыли окно: действительно, со стороны Иртыша доносилось стрекотание пулеметов; ровно, не умолкая, били орудия.

Вот тебе и советы полковника Ловцевича Леопольда Леопольдовича!

Надо было сматываться. Я бросился во внутренний двор распорядиться, чтобы запрягали нашу тройку лошадей в кошевку с запасами.

Не тут-то было! Возница, следовавший с нами от Перми, сменил ориентацию. Железные ворота оказались на тяжелом замке: возницы нигде не было. [34]

Убежал! Сменил вехи!

В суете прошло еще с полчаса, больше ждать было нельзя. Выстрелы уже гремели у театра, на площади тревожно метался народ.

А тут еще осадили меня рабочие. Дело в том, что в это самое утро, 14 ноября, часов в десять, в нашей типографии был отпечатан и расклеен по городу приказ какого-то официального лица (к сожалению, не помню его имени). Согласно этому приказу, все мужское население Омска, от 18 до 41 года, должно было к часу дня собраться к воинскому начальнику, чтобы походным порядком выступить из города, «дабы не пополнять частей Красной Армии».

Какая глупая фантастика! Требовалось собрать несколько десятков тысяч политически неустойчивых горожан — в течение каких-нибудь полутора часов, без теплой одежды, обуви, чтобы идти зимней степью неизвестно куда.

Рабочие нашей типографии требовали совета: что делать?

Я распорядился выдать им справки, что для полиграфистов, по их занятости, исполнение этого приказа отсрочивается.

Пока мы судили и рядили, выстрелы загремели на площади, под нашими окнами. Народ бежал теперь сплошной толпой из города. Бежали офицеры, солдаты, служащие, женщины с ребятами, охваченные паникой, подхлестываемые выстрелами.

Надо было уже нам не идти, а бежать. Я взял ружье, патроны сунул в карман, и мы с Сергеем Ауслендером тронулись в путь, который для меня кончился лишь в марте 1920 года.

Узеньким переулком, в сплошной толпе вышли мы к деревянному мосту через реку Омку. Длинная шуба моего некрепкого спутника мешала ему идти. Что было делать?

Я схватил под уздцы пару лошадей, которыми правил какой-то солдат, остановил их, посадил в кошевку моего спутника, сел сам… Поехали через мост.

На мосту был затор: по нас стреляли справа, со стороны железнодорожного моста. Охнул и упал где-то рядом офицер. Наш возница, все время неистово бранившийся, выскочил из кошевки, обрезал постромки у пристяжной, взвалился на нее верхом и, облаяв нас последними словами, ускакал.

А мы? О, мы имели, стало быть, лошадь и экипаж. Уже был шанс!

При съезде с моста, у бань, случилась неполадка. Какая-то повозка, обгоняя нас, подцепила над нами оглоблю, и наша лошадь распряглась.

Пришлось остановиться и, первый раз в жизни, учиться запрягать лошадь — и в какой обстановке! Выстрелы, бешеная скачка [35] лошадей, грохот саней, обезумевшие люди, невероятная ругань со всех сторон…

Лошадь я кое-как запряг, оглоблю наладил. Да и нельзя было не наладить! Дело шло о жизни.

И мы выскочили из Омска, куда уже с Иртыша и от Загородного сада входили красные части. Я видел, как немолодой офицер, присев под поленницей дров, плача срывал с себя погоны.

Вот она, гражданская война!

Наконец мы оказались за городом. Впереди синела заснеженная степь, по которой растянулась бесконечная вереница обозов. Справа и слева, в версте-полутора от нас, чернели еще две такие же змеи, исчезавшие в сумерках. Голосов уже было не слышно один скрип, скрип полозьев…

Солнце село в клубы стелющегося дыма. А когда погасла заря и на небе встало зарево пожара, загремели взрывы. То горели огромные склады на станции Московка. Склады были и на станции Омск — в пакгаузах, в составах. И все это обмундирование, продовольствие, снаряжение, вооружение гибло. Гибло! А части омской армии отходили в стужу в шинельках, в кожаных сапогах, без теплых валенок, без шапок-ушанок («колчаковок»), этого плода творчества сибирской кооперации времен гражданской войны.

И вот мы тянемся в ночной степи. Пожар остался сзади бурым пятном, над снежной степью — звездная ночь. Я тогда впервые увидел свет звезд. Синий свет их был словно ниоткуда, и в этом сплошном нежном сиянии впереди, справа, слева от нас брели тысячи людей, вдруг лишенных крова.

Около полуночи впереди показалось зарево — то было большое село Сыропятово, раскинувшееся на берегу реки Омки, в лощине; вокруг торчали несколько высоких ветряных мельниц. По лощине стлался дым от бесчисленных костров — избы не могли вместить всех беженцев, и был он красно-золотой, словно на половецком стане давних лет.

И впрямь, мы были кочевниками. Я с Ауслендером присел к костру, возле которого грелась семья крестьян-пермяков.

Отец, седой старик, ловко подкладывал в огонь прутик за прутиком, а в перерывах подремывал. Старший его сын, мужик лет сорока, смотрел на огонь блестящими глазами. А под телегой, с трех сторон завешенной попонами и одеялами, с четвертой же открытой теплу от костра, угнездилась мать с ребятишками.

Мужик рассказал мне уже под утро, как они жили последний год. С ноября 1918-го по февраль 1919-го скрывался в лесу. Только дочь знала, где прячется отец, и через две в третью ночь выходила на условленное место, доставляя пропитание отцу. А он, чтобы не замерзнуть, ночами все время ходил. В лесу была такая просека, [36] пройдешь ее туда-сюда два раза — и, глядишь, рассвет наступил. Пересекавшие просеку дороги этот человек перескакивал с шестом, как заяц, с куста на куст, не оставляя следов. Только при белых вышел он из своего звериного быта, да через несколько месяцев пришлось бежать из Перми в Сибирь.

— А теперь куда? — спросил я.

— А до Томска, что ль.

Как хотелось есть в эту холодную ночь… Как просты были желания. Есть. Спать. Отдохнуть… Пермяки закусили мукой, разведя ее горячей водой. Одолевала дрема. Чудились дом, самовар, чьи-то спокойные речи… Клевок носом — сознание возвращалось; сквозь дым серьезно смотрели звезды, а сердце замирало от боли.

Из такого положения надо было искать выход! После двух часов ночи я разбудил своего заснувшего у чужого огня путника и предложил ему попытаться застать штаб 3-й армии на станции Кормиловка.

Расспросив дорогу, выехали.

Взошел ущербный поздний месяц; степь блестела под ним, как фарфор. Дороги не было видно; курилась предутренняя мгла.

И вдруг в этой мгле послышались скрипящие тяжкие шаги, вздохи, сопенье, и из тумана вынырнула огромная голова с длиннейшими рогами. На нас шел огромный гурт скота. Тяжелые круторогие быки шли плотной, сомкнутой массой, и пар тучей стоял над ними.

Гнали их солдаты.

— Вы куда?

— На Кормиловку. А вы?

— На Кормиловку!

Мы явно потеряли дорогу.

Проплутали еще немого и в конце концов вернулись в Сыропятово. Бедный Ауслендер, задремав у случайного костра, жестоко обморозил себе ноги.

Встала наконец заря, и, отдохнув, табор снялся и потянулся ей навстречу.

Поехали и мы. И вот видим: шагах в пятидесяти от дороги стоит чья-то кибитка, груженная домашним добром. Одна лошадь лежит около нее — сдохла коняка на посту, на другой, очевидно, хозяин поехал за помощью. И вдруг с дороги к кибитке воровато побежала одна фигура, за ней — другая, третья… И вот первый мародер уже тащит подушку, второй — самовар, третий — еще что-то.

Как жалок был этот грабеж при общем жалком нашем положении!

[37]

Глава пятая
НА ЛИНИИ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

Измученные, не евшие более суток, на притомленной, то и дело останавливающейся лошади, едва выбрались мы в хмурое снежное утро 15 ноября 1919 года на станцию Кормиловка.

Оказалось, что штаб 3-й армии уже продвинулся вперед, но на станции еще оставался Осведарм-3, то есть осведомительный отдел 3-й армии. Отделом печати заведовал там военный врач Охотин. Это был маленький черноглазый человечек, лысый, с остатками кудрявых волос на голове, с вечно сердитым взглядом сквозь толстые стекла пенсне. По политической принадлежности — эсер.

И как эсер он принял нас с Ауслендером в штыки. Хотя он отлично знал Ауслендера, известного писателя, автора брошюры-панегирика «Адмирал Колчак», переведенной на все языки Европы и выпущенной чуть ли не миллионным тиражом. Знал, что тот был корреспондентом при генерале Сахарове, командовавшем 3-й армией, знал, что мы оба из РБП, и тем не менее заявил нам обоим, стоя на пороге своего американского вагона-редакции, что «посторонним сюда нельзя!»

Мой спутник был так слаб, так измотан, что чуть не падал в обморок. Мы все-таки забрались в щелястый, выдутый ветром вагон, а доктор Охотин скрылся в своей каморке, раздраженно хлопнув дверью.

На мою просьбу дать стакан чаю, чтобы согреть обмороженного, дрожащего Ауслендера, он буркнул из-за двери:

— Попросите у солдата!

Со стаканом чая Сергей Абрамович примостился было у печки в углу вагона, но австриец-военнопленный по распоряжению Охотина грубо прогнал его оттуда.

У нас обоих были бумаги за подписью главкома генерала Сахарова, разрешавшие нам находиться при штабах всех армий, но, забыв об этом в первую минуту, мы потом их и не показывали: было любопытно, до каких же пределов дойдет ненависть Охотина и его собратьев по казенному перу.

Эшелон Осведарма был колоссален. Тут размещались и типография, и кабинеты редакции, и склады бумаги, и помещения персонала, и кухня. Но на мой вопрос, нельзя ли нам хоть за плату получить обед, доктор ответил:

— Посторонним нельзя!

Мы сидели в холодном помещении редакции. Кроме нас, тут же находились двое больных сыпняком — один лежал на столе, другой [38] — на скамейке. Вошел хмурый поручик, стал рыться в шкафах с книгами. Это был библиотекарь.

— Нельзя ли книжку взять почитать? — спросил я.

— Посторонним нельзя! Обратитесь к доктору.

Пошел я к доктору — отказать мне было бы слишком нелепо. Но из-за двери каморки Охотин крикнул:

— Возьми с него расписку. Энциклопедии не давать!

В чем дело? За что такая была на нас немилость?

И только потом, когда из каморки доктора Охотина вышел А. И. Манкевич, бывший управляющий отделом печати при директории и при Колчаке, тоже эсер, дело стало ясно. Мы же ведь были представителями официального Омска, «доказавшего свою несостоятельность»! Всех этих добрых людей с их семьями и вывозил теперь из Омска их политический комбатант доктор Охотин.

Политический террор по отношению к нам рос изо дня в день. А поезд все стоял и стоял на месте и, лишь изредка проскрипев версту-полторы, останавливался снова.

Последней кознью эсеровской, упавшей на нашу голову, было выселение нас — меня и Ауслендера — в вагон для сотрудников, водительствовал которыми древний старик А. С. Пругавин, известный исследователь сектантства и монастырских тюрем. В его подчинении были и лихие фельетонисты, и пламенные статейщики, и даже поэты… Трое из этой братии лежали в сыпняке.

В этом же поезде — в своем крохотном вагоне третьего класса — ехал епископ уфимский Андрей (в миру князь Ухтомский), примкнувший тогда к старообрядчеству. Беседы с ним по вечерам были нашим развлечением. Пылкий, горячий проповедник, протестант по духу, поборник церковного прихода, он вовсю громил наше официальное, «пьяное православие».

Однажды, вернувшись от епископа, я не нашел в редакции Ауслендера — его насильно переселили в вагон сотрудников, на место больных, сданных в санитарный поезд.

Я бросился в литераторский вагон, где было темно и душно. Топилась печка, перед которой сидел некий полунагой писатель и бил в рубашке вшей. Ауслендер с философским спокойствием восседал на отведенном ему месте. Рядом с ним примостился подобранный нами на путях польский офицер С. Н. Шанявский.

Я побежал к доктору Охотину, и тот мне сообщил, что с завтрашнего дня будет выходить газета и мы в редакции мешаем…

— Но тут же пустой вагон, а там все диваны кишат вшами!

— Ничего, — ответил доктор Охотин. — Вытрите их бумагой! Придерживая ручку двери, которую доктор тянул изо всех сил к себе, я сказал ему в ясных и точных выражениях, что думаю о нем и его поведении. [39]

Дождавшись утра, мы трое — Ауслендер, Шанявский и я — ушли из Осведарма-3.

Положение значительно усложнялось. Если до станции Татарская составы еще двигались кое-как, помаленьку, несмотря на то, что и паровозы замерзли, и воды станции не давали, то здесь на магистраль выходили польские эшелоны с боковой ветки и занимали прочно нечетный путь, по которому шли и санитарные поезда.

О, эти санитарные поезда, поезда сыпнотифозных! Заболевали технички, заболевал врачебный персонал. При нас в пермском поезде докторов Ногаева и Азерьера, с которыми мы проехали на Татарскую с десяток верст, заболели четыре сестры милосердия и медик-студент.

Не хватало рук для обслуживания больных, как и для обслуживания паровозов, и те замерзали. Страшны были эти огромные печальные эшелоны, где метались в жару брошенные больные. Там скоро исчезали и запасы продовольствия. Слабые, уже выздоравливающие люди погибали от голода и жажды, замерзали в нетопленых вагонах.

Число мертвецов в вагонах росло. Проходя по невероятно загаженным путям, мы постоянно видели торчащие с площадок, из дверей вагонов белые, как бумага, ноги покойников. Обувь, конечно, уносили живые.

Потом покойниками стали загружать железнодорожные платформы, набивали ими целые вагоны. На какой-то станции я видел, как с одной такой платформы выгружали в дровни мерзлые трупы. От ударов о дровни отлетали пальцы, кисти рук покойников и оставались лежать между рельс.

Чем дальше на восток, тем больше становилось трупов. Нельзя было ночью пройти по рельсам, чтобы не споткнуться о мертвеца.

Благодаря нашему спутнику — поляку мы с Ауслендером после станции Татарская были приняты в польский эшелон, под командой капитана Сыроватки. Молодой, элегантный австрийский поляк, он проявлял к нам полное внимание и любезность.

И потянулись однообразные, длинные дни в вагоне. Справа и слева от линии железной дороги тащились обозы, с утра до вечера раздавался монотонный скрип полозьев.

Стали отставать санитарные составы, застревать на станциях, где было срублено, снесено, сожжено все, что могло гореть: заборы, усадьбы, отхожие места, деревья… А движение продолжалось, несмотря на саботаж железнодорожников. Например, техперсонал станции Чулымская сам поставил себе норму: отправлять по одному эшелону в сутки. На этой же станции был установлен порядок — три конные подводы возили уголь, и только восемь часов в день. И это — при непрерывном движении! [40]

Все же через две недели мы были уже на станции Чик, где наняли тройку лошадей и утром 3 декабря по льду Оби выехали в Новониколаевск.

Глава шестая
ПЕРЕВОРОТЫ В НОВОНИКОЛАЕВСКЕ

Новониколаевск в конце ноября — начале декабря 1919 года был единственным городом, где оставалась какая-то видимость власти омского правительства. Совет министров, правда, не выявлял здесь сколь-нибудь деятельности, он спешил в Иркутск. Но пребывание самого Колчака, высших войсковых начальников, настроение местной, а также пришлой общественности, напуганной неудачами на фронте, — все создало в Новониколаевске некий кратковременный эффектный узел.

В Новониколаевске возникло Особое совещание общественных организаций, которое пыталось остановить окончательный развал фронта. Наряду с ним, однако, выявились те центробежные силы, которые и привели к распаду омской государственности.

Как я писал выше, в Новониколаевске велась работа по организации дружин Св. Креста и Зеленого знамени. Обстановка была удобная для добровольческого движения — имелось зажиточное крестьянство, много кооперативных объединений, немало сделавших для улучшения жизни богатого края. Кооперативы, естественно, не могли ждать больших удобств для своей деятельности от советской власти и охотно предоставляли свои ячейки для распространения омской литературы. Кроме того, Барнаульский и Алтайский районы были густо населены старообрядцами, что тоже сказывалось на добровольческом движении. Борьбы они не боялись, и идея министра В. Н. Пепеляева о формировании дружин самообороны имела там успех. В некоторых местах, по приговору сельских сходов, проведена была мобилизация и произошли уже стычки с красными партизанами.

Особое совещание в этот угрожающий момент могло бы сыграть некоторую роль, когда оно, под водительством поручика И. И. Васильева и крепкого старообрядца Ф. Е. Мельникова, приняло меры для объединения с правыми и левыми кооператорами до Центросоюза включительно. Эта группа, однако, поддерживала генерала М. К. Дитерихса, считала его отставку ошибочной и, отправив делегацию к А. В. Колчаку, сделала ему представление об отставке генерала К. В. Сахарова.

Другая делегация того же корня, в составе журналиста М. С. Лембича, старообрядца Ф. Е. Мельникова и священника отца Геор[41]гия Жука, представила Колчаку проект нового управления территорией Сибири. По их мнению, надо было сформировать два округа — Западно-Сибирский и Восточно-Сибирский, во главе с генералами В. В. Голицыным и М. К. Дитерихсом. Общими вооруженными силами должен был командовать генерал А. Н. Пепеляев. Насколько имя генерала Пепеляева было популярно, доказывает то, что генерал А. И. Андогский, начальник Академии Генерального штаба, обещал, что объединит вокруг сильного сибиряка Пепеляева всех офицероа академии.

Предполагалось создание двух отдельных правительств — в Новониколаевске и в Иркутске, причем в Новониколаевске в этой роли должно было выступить Особое совещание.

Ясно, что сама возможность таких широких планов, предъявленных Колчаку, прежде всего свидетельствовала о панике, которая охватила омские круги. Колчак обошелся и с Особым совещанием, и со второй делегацией очень круто, хотя сперва как будто и сочувствовал таким проектам; за их деятелей взялись ретивые контрразведчики. Тем пришлось бежать, даже такому адаманту борьбы против большевизма, как старообрядец Ф. Е. Мельников.

Вся эта группа рассыпалась, исчезла.

Уехал из Новониколаевска на восток Колчак, уехал главком генерал Сахаров. Слышно было, что центром борьбы против Красной Армии предполагалось сделать станцию Тайга. Туда уже отошла 1-я армия генерала Пепеляева, растянутая до Ачинска, за которым стоял сильный своими артиллерией и гарнизоном Красноярск с генералом Зиневичем.

Тогда в Новониколаевске зазвучали другие речи, зазвенели иные мотивы. В этой бесплодной, судорожной толчее планов, отходов, разочарований, слухов все чаще и чаще стало раздаваться слово «мир». Говорили, что большевики «уже не те». Но эшелоны из Омска с многолюдным населением продолжали стоять по железнодорожной линии до самой реки Оби, и Красная Армия отрезала от них все новые и новые куски добычи. Это поддерживало панику. Да и положение на станции Новониколаевск, — с ее разношерстной иностранной комендатурой, с взяточничеством за вытягивание эшелонов — даже с медалями от американцев, жалуемыми железнодорожникам «за спасение», — действовало деморализующе. К тому же крепла мысль, что и офицеры могут служить в Красной Армии в качестве военспецов. И вот около 7 декабря молодой, двадцатичетырехлетний полковник Ивакин, командир 2-го Барабинского полка, выступил открыто с предложением: заключить с большевиками мир. Главное условие его: Сибирь остается демократической и свободной, с армией, во главе которой — генерал Пепеляев.

Тут же стала известна телеграмма полковника Кононова, началь[42]ника штаба генерала Пепеляева, в адрес полковника Ивакина, где он просил поддерживать кандидатуру генерала Пепеляева лишь в течение двух-трех дней: генерал Пепеляев стоит-де на точке зрения продолжения гражданской войны, но партия эсеров требует демократического мира, каковой вопрос еще подлежит решению.

Все дело оказалось заговором нескольких молодых горячих голов, забывших, что для прекращения гражданской войны нужна зрелая организация, сковывающая и армии, и общество в единое целое. В противном случае такие действия вели лишь к расплескиванию ее пламени. Выступив с оружием в руках, барабинцы заняли некоторые правительственные учреждения Новониколаевска, а ночью небольшая часть их явилась на станцию, чтобы арестовать там командующего 2-й армией генерала Войцеховского и полностью взять власть в свои руки.

Очевидцы рассказывали, что отряд этот долго стоял на перроне в нерешительности. Так же точно держалась и охрана штаба 2-й армии. Но тут вмешался начальник штаба польской дивизии полковник Румша и арестовал всех чинов отряда. Схвачены были и другие барабинцы, в том числе полковник Ивакин.

По приговору военно-полевого суда полковник Ивакин и с ним тридцать его офицеров были немедленно расстреляны.

Дни распада, слабоволия, дикой недисциплинированности, неорганизованных действий угнетали душу. Делать в Новониколаевске было нечего. Закрыл я отделение Русского бюро печати, служащие сели в вагоны. Нужно было снова искать место, где можно было как-то работать. На железную дорогу больше рассчитывать не приходилось, и я вместе с поручиком Васильевым сел на лошадей и выехал на станцию Тайга, где стоял штаб 1-й армии генерала А. Н. Пепеляева — общей надежды и упования.

Мы ведь знали, что пепеляевская армия дралась вообще неплохо; слышали, что в Томск, к брату, поехал и министр В. Н. Пепеляев. От братьев-сибиряков ждали чуда.

Ехали мы небольшим отрядом, состоявшим из офицеров, добровольцев-крестоносцев и мусульман; некоторые были с семьями. Было нас человек сто, командиром мы выбрали оренбургского казака, войскового старшину Гаврилу Васильевича Энборисова, одно время партизанившего под Оренбургом.

До станции Тайга добрались очень удачно. По пути проезжали великолепными кедрачами, и веселые белки, перелетая с дерева на дерево, сваливали на нас целые сугробы снега. Дома в селеньях, сложенные из кедрового древнего леса, напоминали картины Н. К. Рериха. В каждом из них — натертые желтые полы, стеклянные горки с посудой, фарфором, серебром. Сам сытый быт, само благополучие «чалдонов»! [43]

Но деревни новоселов выглядели иначе: эти люди не были «чалдонами». Среди мощных лесов жили в жалких мазанках, не отличаясь проявлением инициативы, были, конечно, экономически зависимы от старожилов, что должно было дать пищу огню гражданской розни. Равенство экономических условий дает не всегда равное благополучие.

Однажды утром вынырнули мы из леса и выехали к станции Тайга. Сибирские шатровые крыши под снегом, дым из труб — это как везде. Но с ужасом я смотрел на рельсы и видел, что четный путь был на четверть завален снегом, стало быть, оставался за все про все один только путь — нечетный.

А это означало крах эвакуации!

Остановился я в семье какого-то зажиточного железнодорожника, все время неутомимо жаловавшегося, что инженер получает жалованье большее, чем он. Пошли на станцию, чтобы узнать, где находятся генерал Пепеляев и его штаб, и сразу же были охвачены разыгравшимся здесь большим скандалом.

За несколько дней до нашего появления на станции Тайга там еще стояли составы главнокомандующего генерала Сахарова и адмирала Колчака, стояли рядом у перрона. К Колчаку, оказывается, явились оба брата Пепеляевы, министр и генерал, «братья-разбойники», как их иногда именовали, и предъявили «диктатору» ультиматум из трех пунктов:

1. Отстранить от командования генерала Сахарова.

2. Главкомом назначить генерала Дитерихса.

3. Собрать Сибирское демократическое законодательное собрание.

На первые два условия Колчак согласился — Сахаров был отрешен от командования, над ним назначили следствие. Дитерихсу предложено было вступить в главнокомандование, но тот от него телеграммой отказался. Главкомом был назначен генерал Каппель.

Решение по пункту третьему отложили до Иркутска.

На станции Тайга Колчак был полностью в руках братьев Пепеляевых. Во время его беседы с «братьями-разбойниками» гренадерский батальон стоял на платформе вокзала вместе с пепеляевским же 6-м Мариинским полком, выставив пулеметы и развернув бело-зеленые сибирские знамена.

Переговоры заняли двое суток. Генерал Сахаров держался с большим достоинством и отказался от командования сразу же, чтобы не осложнять положение.

«Братья-разбойники» укатили в Томск. Поезд «верховного» двинулся вперед, чтобы застрять в Нижнеудинске.

В. Н. Пепеляев скоро выехал из Томска на восток, чтобы разделить участь А. В. Колчака. [44]

Генерал Каппель вступил в командование расстроенной, ослабленной армией. Только Ижевский и Воткинский рабочие полки ее дрались героически в арьергарде.

Беседуя с офицерам 6-го Мариинского полка, я услышал совершенно ясные заявления:

— Как начальство, так и мы! Пойдем куда подальше, на Лену, — золото мыть! По Джеку Лондону! К чертям эту волынку! Мир! Даешь мир!

Эти люди не видели больше смысла в этой борьбе. Губы их вздрагивали, глаза смотрели обиженно и иронично.

И действительно, вслед за тайгинским инцидентом последовали восстание в Томске, выступление генерала Зиневича в Красноярске, переворот штабс-капитана Калашникова в Иркутске, восстание во Владивостоке… Государственная организация Омска распускалась по петлям в нитку, как бабушкин чулок.

Глава седьмая
ПОТЕРЯН И ТОМСК

В середине декабря я снова очутился в Томске. Сколько перемен! Омск пал, весть о занятии Новониколаевска Красной Армией уже достигла Томска. Но город был по-прежнему спокоен — удаленное его положение «аппендикса» на Великой Сибирской магистрали тому способствовало. Выбраться по железной дороге на Тайгу и на магистраль и думать нечего было. Томичи покорно, лояльно даже были готовы покориться судьбе.

В интеллигентских кругах Томска к тому же господствовало убеждение, что «большевики теперь другие». Откуда появилось оно, трудно сказать.

По заснеженным улицам Томска без конца тянулись уходящие воинские части, обозы. Но увозилось не то, что в Омске, — тут части отходили в порядке и везли продовольствие, боеприпасы… У всех солдат на «колчаковках» красовались бело-зеленые ленточки.

Уезжали по тракту и частные лица, но таких было мало. Зато готовились к превратностям пути изобретательно. На улице, против книжного магазина Макушина, видел я подготовленные для пути дровни. На дровнях был поставлен небольшой домик с окошком и с трубой, из которой валил дым.

Первый мой визит, естественно, был в штаб генерала Пепеляева. Загнанные в тупик на станции Томск-II, стояли тяжелые эшелоны штаба — их было три. Со мною был поручик П. И. Васильев; нас принял начальник штаба полковник Кононов. [45]

Васильев развивал свои положения о наборе добровольцев; я привел соображения о работе печати.

Полковник выслушал нас, пощипывая острую белокурую бородку. И заявил:

— Дело обстоит так: боев западнее Томска не будет, армия оттягивается восточнее… Так как она войдет в бесхлебный район, то операций тут никаких вести не придется за недостатком снабжения, да еще и угля. Анжерские копи — уже в руках красных! Железнодорожные линии восточнее Томска — в руках чехов, и заняты они ими на продолжительный срок. Армии как таковой действовать не придется, операции могут быть только партизанского характера, каковые, однако, бесполезны. Я удерживаю от них генерала Пепеляева. Все наше дело проиграно потому, что тогда, в Тайге, не был сброшен Колчак. Стало быть, вся ваша работа бесполезна: когда вы будете в Ачинском и Мариинском уездах, там уже будем и мы!

Все это оправдалось впоследствии. И хотя Васильев и получил бумагу от Пепеляева, назначавшую его уполномоченным по формированию добровольческих частей в указанных уездах, а также в Красноярском, но пустить ее в ход не удалось. События разыгрывались стремительнее, чем предполагал полковник Кононов.

Томск все больше и больше полнился разговорами, слухами о демократическом мире. Говорили определенно о том, что полковник Кононов ведет по этому поводу переговоры с некими социалистическими кругами, вставшими на точку зрения примирения с советской властью и предъявлявшими ей требования «демократических гарантий».

Переговоры и встречи эти будто бы велись у богатого томского адвоката В. П. Зеленского, состоявшего на военной службе и устроившегося в редакции газеты «Русский голос», редактором которой был профессор М. М. Хватов. В качестве одного из главных деятелей в этой комбинации называли беженца-пермяка А. И. Габриловича, человека весьма любопытного.

Старый политический ссыльный, эсер, моряк, он выплыл в Перми в 1917 году, амнистированный после революции. Там играл видную роль в Совете солдатских и рабочих депутатов. Во время корниловского мятежа в громовой речи Габрилович «заклеймил позором» все гарнизонное собрание офицеров и призвал их «к творчеству». После Октябрьского переворота он сошел со сцены, а с весны 1918 года начал сплачивать офицерские организации. После захвата Перми генералом Пепеляевым Габрилович «разочарован», отходит от работы, но, эвакуированный в Омск, решает опять «бороться с большевиками». Бывал он и у нас, в РБП, где ему были предложены все технические средства — машины и бумага, чтобы он и его товарищи использовали их для борьбы — как им угодно, без кон[46]троля с нашей стороны, но только против большевиков. Долго велись переговоры, но обрывались.

— Мы боимся, что это будет зубатовщина! — сказал наконец этот эсер. Однако согласился заниматься вербовкой добровольцев и поехал в Томск, где был назначен начальником вербовочного пункта. Встречаясь с ним, я постоянно видел его в состоянии неустойчивого возмущения. До падения Омска он страстно возмущался действиями чинов омского правительства, их небрежностью, равнодушием к людям и т. д. Конечно, многое было достойно возмущения, но оно просто не позволяло Габриловичу что-либо делать. После падения Омска он с такой же страстностью стал организовывать мир, как раньше готовил гражданскую войну. Это был такой типичный, путаный русский интеллигент!

В совещаниях в барской квартире В. П. Зеленского принимал участие и молодой командир 25-го Екатеринбургского имени адмирала Колчака полка, потом ставшего 13-м добровольческим, полковник Б. А. Герасимов. Эта группа и действовала в основном.

В самый день оставления Томска пепеляевскими частями по всем улицам был расклеен приказ за подписью генерала Пепеляева и его начштаба полковника Кононова о том, что ими, ввиду отхода войск, «вся власть» в городе передается томскому комитету самообороны!

Такой комитет был заранее избран «всенародным» голосованием и должен был получить что-то около шести тысяч винтовок, пулеметы, гранаты и т. д. И так сложна психология русского человека, а тут ему еще приходилось опасаться, как бы с оружием не попасть в руки большевикам. Это же явное доказательно неблагонамеренности!

Случилось то, что и должно было случиться: оружие попало хоть и в смелые руки, да только не в те, для которых оно предназначалось. С наступлением темноты в тот день в городе началась отчаянная стрельба.

В это время я выходил из квартиры одного своего университетского приятеля, куда был принужден пойти перекусить, потому что все рестораны в городе были закрыты. Услыхав стрельбу, я решил немедленно узнать, в чем дело, и направился в штаб гренадерского батальона, охранявшего самого генерала Пепеляева.

Батальон этот стоял в Доме науки сибирского просветителя Макушина. Над крышей его еще сегодня утром вился бело-зеленый флаг.

Я вышел на площадь. Было уже почти темно, только одинокий фонарь у Дома науки сыпал сухой, ослепительный свет. Со стороны дома грянул вдруг выстрел, раздались крики:

— Тащи пулеметы!

Это восстал гренадерский батальон, надежда генерала Пепеляе[47]ва! Солдаты готовились идти на станцию Томск-II, чтобы захватить своего командующего. Выдав его Красной Армии, они добились бы заключения мира гораздо проще.

Я бросился через площадь, мимо какого-то монастыря к станции. Поезд штаба должен был уйти около двух часов ночи, теперь же было часов семь вечера. Однако, когда я примчался к эшелону, офицеры с фонарями уже осматривали тележки вагонов.

На ходу я вскочил в вагон — поезд трогался.

Профиль пути между станциями Томск-II и Томск-I представлял собой впадину. Огромный состав шел в темноту, пыхтя и скрипя. Под уклон съехали благополучно, но при вытягивании на подъем у станции Томск-I оборвались подрубленные кем-то тяжи у головного вагона, и весь состав, гудя, понесся обратно на Томск-II, откуда выходили в это время броневики.

Столкновения, к счастью, не произошло — наш эшелон в гору не вкатился, а снова понесся вниз, пока не остановился на дне выемки. Все мы повыскакивали на ходу в сугробы снега. Я видел, как сам генерал Пепеляев, кувыркаясь зайцем, летел в туче снежной пыли под откос.

Мы стояли в темноте, без паровоза, сзади шла стрельба — там темный люд грабил эшелоны. Наконец мы добыли паровоз, вытянули состав, обрезали на версту провода телеграфа и уехали на станцию Тайга.

Томск выскочил из наших рук сам собой…

Теперь, когда пишутся эти мемуары, на минувшее можно смотреть спокойно. А тогда события рвали, жгли сознание: Красная Армия побеждала без усилий! Белая же разваливалась по древней формуле: «Сила, лишенная разума, рушится от собственной тяжести».

На станции Тайга я нашел наш отряд, но с ним не пошел, а двинулся на восток по железной дороге. Генерал Пепеляев, добравшись до Мариинска, сформировал небольшой полевой штаб, с которым и ушел в тайгу. Дрался наряду со всеми, не щадил себя, но успехов не имел. Потом заболел сыпняком, свалился и был вывезен своими людьми, распустившими слух о его смерти.

Не ушел далеко и остальной его штат. Вся комендатура станций до Красноярска уже находилась в руках польских войск, и движением распоряжался полковник Румша. Вперед шли лишь польские составы. А беженские эшелоны замерзали, оставались на месте. Помню такую картину, увиденную мною на одной из станций: под темным небом, при свете свечек беженцы вытаскивали из вагонов и разбирали вещи. Везде валялись телефонные аппараты, чемоданы, снаряды, несгораемые шкафы. Один такой сейф тащил со станции на санках хозяйственный мужичок. Шкаф был зеленый, московской фирмы «Меллер». Как он попал сюда, в глухую Сибирь? [48]

Я спросил мужичка:

— А зачем он тебе?

Тот потолкал его валенком:

— Хорош больно для рубах будет!

Крепко ругал я себя, что легкомысленно оторвался от саней, — в такой обстановке конь надежнее паровоза! И пошел я по путям пешком, подсаживаясь, где можно, на поезд.

По линии железной дороги шло много разной публики. Особенно тяжело было смотреть на женщин с детьми, они гибли как мухи.

Между прочим, деморализовались и польские войска. Первый польский полк возле станции Тайга имел схватку с частями Красной Армии, потерпел неудачу и, бросив эшелоны, отходил пеше. Солдаты, часто без оружия, в отличных своих шинелях, брели вдоль линии и заходили в теплушки к своим землякам, чтобы поесть и погреться, деморализуя их и видом своим, и разговорами. На все приказания присоединиться к своим они отвечали, что «сбирка в Красноярску», и брели дальше.

В конце концов на станции Клюквенная частям Красной Армии сдалась вся польская дивизия, тогда как красных могло быть до пятисот человек. Впрочем, за точность не отвечаю.

И без того тревожная атмосфера человеческого муравейника, бредущего по линии, еще более накалялась от рассказов о захвате эшелонов Красной Армией.

На станции Тайга перестрелял свою многочисленную семью и застрелился сам какой-то полковник. Самоубийства происходили десятками. Сама мысль о возможности кончить все эти бесконечные и невероятные передряги пулей в висок и проверяющее прикосновение к пистолету в кармане вызывали успокоение — покой был близок и надежен.

На одной из станций, когда мы еще не покинули пепеляевский эшелон, я встретил прогуливавшегося полковника Кононова и подошел к нему:

— Скажите, господин полковник, как обстоит дело на востоке?

— Отлично! Отлично! Я только что говорил по прямому проводу с генералом Зиневичем. С Красноярском. Он уже сдал всю власть земству и работает с ним в полном контакте. Полная поддержка общественности и кооперации. В армии — прекрасное настроение…

— А в Иркутске?

Об Иркутске уже ходили тревожные слухи.

— Да, там были выступления. Но теперь и там у власти земство, войсками командует штабс-капитан Калашников. И в Иркутске все прекрасно!

Я видел полковника Кононова и позднее, когда он в валенках, пешком брел на восток. Кажется, так и не дошел. [49]

А когда я добрался наконец до Красноярска, то первое, что увидел в местной газете, — объявление о заседании в этот день Совета рабочих и солдатских депутатов…

Коммунисты обгоняли нас…

Глава восьмая
МИР ГЕНЕРАЛА ЗИНЕВИЧА.
ПОД КРАСНОЯРСКОМ. НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО

Итак, за нами шла Красная Армия, энергично врывавшаяся в сытую Сибирь. Все дело было в хлебе. И действительно, 5-я армия Тухачевского, достигнув Новониколаевска, дальше не пошла. За нами следовала одна лишь дивизия Азина, которую нетрудно было бы при желании задержать.

Но было не до того.

Омская армия оказалась вне операционных возможностей. Она попала в такое же положение, в каком оказалась Красная Армия в 1918 году на Транссибе, разорванном восстанием чехов на части. Кроме того, в разобщенных городах энергично вела работу легальная при власти Колчака организация. Это были эсеры, связанные со штабом чешского генерала Гайды и имевшие агентуру в штабе Пепеляева. Таков был полковник Ивакин в Новосибирске; так же, как мы видели, в Томске действовали Зеленский и Габрилович; в Красноярске оказался генерал Зиневич, начальник 1-й дивизии армии Пепеляева. Начштарма полковник Кононов также представлял собой определенную фигуру. В Иркутске выступил штабс-капитан Калашников, бывший начальник осведомительного отдела при штабе Сибирской армии. Комендантом Иркутска после «демократического» переворота стал поручик Кошкадамов — бывший редактор газеты «Голос Сибирской армии». Сотрудниками ее были и поручики Никольский и Галкин.

Итак, в остатках разделенной чешскими эшелонами бывшей омской армии, в ее гарнизонах в разных городах велась энергичная работа по пропаганде «демократического мира». Энергично действовал в Красноярске и генерал Зиневич, предъявляя «диктатору Колчаку» всевозможные обвинения.

Но едва ли сам Зиневич чувствовал себя спокойно: Красная Армия подходила все ближе. Между Зиневичем в Красноярске и представителями Красной Армии в Мариинске, в Ачинске и других городах шли переговоры по прямому проводу. Одновременно поддерживались отношения и с партизаном Щетинкиным, жена которого была членом Красноярского Совета депутатов. [50]

Красной Армии победа сама падала, как спелое яблоко, прямо в руки — ей надо было только выжидать, храня собственную боеспособность, чтобы в конце концов явиться хозяином ситуации.

Я попал в Красноярск 5 января 1920 года и, на счастье, встретил там на улице одного из офицеров нашего отряда. Вместе с ним отправились в штаб генерала Зиневича.

Сам Зиневич нас не принял, он все время был занят на проводе. Нас принял новый начальник его штаба, какой-то капитан. Старый начальник, полковник Турбин, которого я знал по Перми, ушел.

На просьбу выдать пулеметы нашему отряду мы услыхали:

— Оружие? Зачем? Мы заключаем мир, и вы делайте то же!

В городе было тревожно, и только один человек владел общим вниманием. Это был Евгений Колосов, студент, член Учредительного собрания, журналист острого стиля. Этот эсер и ярый демагог, можно сказать, овладел генералом Зиневичем.

Было ясно, что при таких обстоятельствах вполне возможно столкновение между гарнизоном Красноярска и отступающими частями. И мы, я и офицер, бросились на запад, чтобы предупредить своих.

Ночевали мы в огромном селе Заведеево, где встретили своих. В доме, где остановились, собрались начальники многих отрядов.

Мы сделали доклад. Полковник Луцков, начальник осведарма-2, обещал мне немедленно выехать к командующему армией генералу Войцеховскому и поставить его в известность о ситуации в Красноярске. Сами же начальники решили идти в обход города, к селу Есаулово, верстах в двадцати севернее.

Слушал полковник Луцков меня как-то очень невнимательно, словно думал о чем-то своем. И очень скоро стало известно, что он переменил свои позиции: в ту же ночь переметнулся к нашим противникам.

Наутро мы выступили: впереди — Иркутская дивизия, за ней другие отряды. В этот же день на Красноярск повели наступление ижевцы и отряд генерала Макри. Сначала все шло успешно, стрелки ворвались в город, но затем в тыл частям выдвинулся почему-то польский бронепоезд.

Цепи занервничали и откатились. Красноярцы, обладавшие сильной артиллерией и пулеметами, еще ночью разместили их на сопках над дорогами, по которым двигались обозы и части, беженцы и больные, и открыли бешеный огонь. Те бросились врассыпную.

Одновременно подошел к Красноярску и ворвался туда партизан Щетинкин. В конце концов Красноярск стал огромным лагерем, где одни, ранее заключившие мир, сажали в заключение других, не успевших сделать это. Пострадали многие стойкие офицеры.

Красноярск стал той скалой, о которую расшиблась белая армия. [51] Не все прошли мимо него, а те, кто прошел, организовали новую армию, каппелевскую.

Генерал Каппель бросил свой поезд перед самым Красноярском, сел на коня и с тридцатью всадниками обогнул под обстрелом несчастный город. Лишь за Красноярском нашел он свои части.

«Свои части»! К сожалению, частей-то уже не было. Мимо Красноярска текла разобщенная, пестрая масса, не жалевшая ни усилий, ни своих жизней, чтобы уйти на восток. И лишь наткнувшись на препятствие под Канском, где гарнизон пытался было задержать бегущих, она снова стала сбиваться в некое подобие армии.

7 января было Рождество, добрый зимний праздник. Эту ночь мы провели в селе Балай, в трех верстах от станции того же имени. Я с двумя унтер-офицерами — А. Н. Качиным и А. И. Огневым — поехал туда, чтобы сориентироваться в обстановке. Черная ночь, белый снег… Печальное Рождество!

Станцию — это была новость! — охранял батальон латышей, уезжавших к себе на родину из России. Крепкие, медлительные люди, одетые в невиданную нами форму, сидели в аппаратной. А мы, как-никак, а все же хозяева, явились из ночи, занесенные снегом, с ружьями в руках, чтобы узнать, что же происходит в нашем доме.

А где же «наши»? А вон один из них. С алыми пятнами на лице, с лихорадочно блестящими глазами, сидел тут начальник этой Богом забытой станции, жадно ловя по селектору информацию об избиении в Красноярске.

Я долго бродил по латышским благоустроенным вагонам, разыскивая коменданта. Нашел огромного роста человека, который заявил, что знать ничего не знает, что их, латышей, цель — уехать как можно скорей на родину и не мешаться в чужие дела.

Я вернулся в аппаратную. Оба моих спутника бросились ко мне:

— Начальник станции — большевик. Разрешите взять его. Говорит: никуда не уйдете вы, Канска не пройдете…

Нисколько не сомневаясь, что они хотели сделать с этим увлеченным мечтой о мире человеком, я увел своих унтер-офицеров на платформу станции. Латыши увели железнодорожника. В это время подходил чешский эшелон.

8 классных вагонах освещены были все окна, оттуда доносились пение, женский смех: чехи встречали Рождество!

Я попросил вызвать коменданта поезда. Ко мне вышел плотный поручик и на плохом русском языке выразил неудовольствие, что я явился к нему с винтовкой.

— Я должен предупредить вас, — сказал он очень строго, безбожно путая ударения. — Между нами и красными заключено соглашение, по которому никакие вооруженные банды, ни белые, ни [52] красные, не должны допускаться к железной дороге! Я должен был бы разоружить вас и ваших солдат. Уходите!

Впервые причисленный к «бандам», горячо протестуя против этого, я все-таки попытался узнать, что же происходит в Красноярске. Справедливы ли слухи, что генерал Войцеховский занял город?

— Я этого не знаю, — ответил, смягчившись, поручик. — С нами едет русский полковник Генерального штаба… Он вас сейчас проинформирует…

В полосе света из отодвинутой двери в купе, в табачном дыму, в звоне шпор, в женском смехе передо мной предстала упитанная фигура полковника с серебряными погонами.

С полупоклоном, не подавая руки, бархатным баритоном, усиленно ковыряя спичкой в зубах, он спросил, что мне, собственно, угодно?

— Я, господин полковник, хотел бы узнать обстановку в Красноярске. Занят город генералом Войцеховским или нет?

— Н-не думаю! — светским тоном ответил полковник. — Да и скажите, к чему генералу Войцеховскому занимать Красноярск, а? Нет, н-не думаю.

Я ответил, что меня интересует только то, что он, господин полковник, знает, а не то, что он думает.

Полковник поднял высоко брови и качнул плечами. А в купе звенел смех, мигал свет, и женским густым голосом пел граммофон под гулкую гитару:

А теперь приедешь к «Яру» —

Хор цыганок не поет,

Соколовского гитара…

Можно было сойти с ума! Я выскочил из вагона, меня ждали озябшие унтер-офицеры. Мы побежали к лошадям. Там на нашего возницу напали какие-то железнодорожники, обвиняли его в контрреволюции и требовали выдачи лошадей как «народного достояния».

Мы прогнали их прикладами. А когда выскакивали из станционного поселка, нам вслед хлопали выстрелы.

При свечке, у тускло блестевшего самовара делал я печальный и скудный доклад нашему командиру, войсковому старшине Енборисову.

А наутро было Рождество, звонили в церкви. К нам в избу явился «с визитом» в парадной форме, с орденами капитан Смыслин, с ним — другие офицеры. Два наших отрядных священника в местной церкви отслужили обедню, и мы слушали чудесную древнюю песнь о том, что в эту ночь «воссиял миру свет разума».

После обедни поехали дальше, взыскуя некий базис, на который можно было бы опереться.

[53]

Глава девятая
ЗАДЕРЖКА В ГОЛОПУПОВЕ. СКАЧКА ГЕНЕРАЛОВ НОЧЬЮ

Рубежа Канска все мы ждали с волнением: угрозы доходили до наших ушей отовсюду: «Ужо вас под Канском!» Было известно, что в Канске стоит сильный гарнизон, да и вообще район Тайшета, с его красными партизанскими отрядами, особого оптимизма не внушал.

А что мы могли противопоставить красным? Ежели и были в несущейся на восток людской лаве более-менее крупные воинские части, то они либо затерялись среди осколков армии, либо жили надеждой разойтись по домам, как, например, солдаты Иркутской дивизии, думавшие добраться только до Иркутска. «Мир! Мир!» — вот с какой мыслью эти люди стремились вперед, делая все, что считали нужным, и никакой организации и связи между собой не имея.

Двигались эти толпы в основном тремя потоками: непосредственно вдоль линии железной дороги, южнее и севернее ее, постепенно уклоняясь к югу. Так, например, прошли части 3-й армии генерала Каппеля, проделав беспримерно трудный таежный поход по льду реки Кан.

Надо отметить, что прохождению этих масс людей очень помогли дороги, проложенные к 1914 году Переселенческим управлением.

В сплошной тайге, сюзёмах, заваленных снегом, где обитали только медведи, рыси и козы, перед нами вдруг оказались обустроенные тракты, мосты над реками и оврагами. Мы находили в новопостроенных селениях светлые, обширные здания школ, кокетливые деревянные церкви «русского» стиля предвоенных лет.

2-я армия шла Сибирским трактом, прямиком, но тут было плохо с продовольствием, тогда как за его пределами находилось достаточно и пищи людям, и овса коням.

Впрочем, такой относительный порядок движения был установлен в основном лишь после Канска.

Наш отряд шел южным путем. Вел нас хитрый и умный командир-партизан. Переночевав в деревне, кажется в Батьяновке, мы вышли утром и в сумерках достигли села Голопупова. В этом огромном селе еще никого не было, кроме вырвавшихся вперед каких-то госпиталей да небольших обозов.

Хозяйка избы, в которой остановился я, на вопрос, где ее муж, сердито ответила, что в ночь пред нашим приходом его «угнали в подводы» в село Аманаш, лежавшее впереди по нашему маршруту.

— Кто?

— А я знаю? [54]

Я пошел к старосте села. Тот клялся и божился, что никаких подвод он никуда не посылал. Однако на его столе мы увидели «бумажку». Великое дело — бумажка. Документ! Бумажка была стиля, соединявшего старый канцелярский стиль с современным земским.

На бланке председателя Аманашской волостной земской управы было написано: «Старосте с. Голопупова. Предписывается вам нарядить и отправить в с. Аманаш 50 подвод в распоряжение командира отряда революционных войск товарища Пугачева. Фуража взять на три дня».

Очевидно, село Аманаш было уже занято. Мы задержали в Голопупове рвавшиеся вперед обозы. И тут началась организационная работа. Люди почувствовали наконец необходимость как-то сговориться между собой.

Ясно было, что нужно объединиться в один большой, управляемый отряд и только тогда идти вперед.

Начались бесконечные переговоры.

В Голопупове оказались остатки 13-го добровольческого полка (ранее 25-го Екатеринбургского имени адмирала Колчака полка) под командой полковника Герасимова, молодого и очень нервного; штаб и некоторые подразделения Морской стрелковой дивизии под командой адмирала Старка; кавалерийская школа — около двухсот сабель, под командой полковника Толкачева; остатки Тобольского отряда особого назначения полковника Колесникова и 1-й кавалерийской дивизии генерала Миловича.

В темных, душных, жарких избах шли совещания командного состава: кому, как и кем командовать?

Наиболее компетентным был наш командир, войсковой старшина Энборисов, обладавший опытом гражданской войны. После долгих, неискренних сожалений по поводу малого его чина все же решили подчиняться ему. На должность начальника штаба полковник Герасимов предложил кандидатуру своего помощника поручика Роджерса. Это вызвало оппозицию со стороны других участников совещания, и начальником штаба избрали капитана Озолина, начальника штаба Морской дивизии.

Надо было действовать. Выслали в Аманаш разведку, которая вернулась с потерями.

Подошли сведения, что деревни правее и левее Аманаша тоже заняты противником. Силы его могли быть значительны, а нам ничего о них не было известно. Не знали мы и точно, сколько же было нас.

Мелькнула мысль: пробиваться в Монголию и там двигаться дальше на запад, в Семиречье, на Алтай, где якобы имелись значительные силы. Это предложение исходило от адмирала Старка. Очень [55] характерным было это желание уйти, бросить все. Говорили, что найдутся и люди, ходившие туда.

А ночь шла, части все подходили, запрудив наконец огромное село. Так сам собой возник сбор наших частей. Появились на улицах посты, патрули. В лунной тишине раздавались оклики; возможно, где-то и стреляли, потому что в сани, в которых я ехал по селу, на излете щелкнула пуля.

Объявили, что генерал Милович подъехал и как старший просит командиров к себе на совещание.

Я присутствовал на этом заседании. Горела свечка. В переднем углу, под образами, сидело начальство. Высказывались все, кому надо и не надо. В задних рядах, где сидели мы, мелкие чины, шла речь о том, что и в Канске власть уже принадлежит земству.

Ах, как нужен был тут человек волевой, решительный, а такого не было. Не было! Сидели все осторожные, пожилые, не хотевшие попасть в историю. Не было здесь генерала Каппеля, Пепеляев или дрался где-то в тайге, или уже лежал в дровнях в смертельном тифу.

Генерал Милович как старший в конце концов заявил, что нужно предоставить командирам свободу действий. Утром со своими кавалеристами он ушел в Канск, где отпустил их, а сам пересел в поезд к чехам. И его отряд сконфуженно вернулся обратно. Вслед за Миловичем так же поступил полковник Шнапперман: он бросил свою унтер-офицерскую школу, шедшую с ним из Перми, объявил всем своим чинам, что они свободны, и тоже уехал с чехами.

Уже к утру в избу прибежали с улицы дозорные и доложили, что в село прибыли генералы — бывшие главком Сахаров и начштаверха Лебедев — и ищут начальника нашего отряда. И вскоре в избу ввалились Сахаров в шапке-кубанке, Лебедев — в треухе, эти два столь недавно еще всесильных человека. В их распоряжении остались всего две подводы, полковник Кронковский да еще возницы-солдаты, но даже это не могло сшибить с них исстари обычного высокомерия и заносчивости.

Говорил генерал Сахаров. Лебедев сидел молча, с каменным выражением лица. Надо отдать справедливость генералу Сахарову — это был решительный человек. Расспросив об обстановке, забрав с собой Егерский полк полковника Глудкина, он утром ушел из Голопупова на село Берешь, прорвался и с тех пор шел на восток головным и первым пересек Байкал.

Настало утро, разнеслась весть, что в село приехал генерал Вержбицкий со штабом и принял командование. Было приказано ждать боевого приказа. Ну, слава Богу, кончилась «семибоярщина»! Но и в этот день некоторые отряды уходили назад, сдаваться Красной Армии, или же в Канск, к «земцам». [56]

Подошел артиллерийский отряд, кажется, полковника Беренса. У них уцелели две пушки.

— А снаряды?

— Есть!

Великолепно! Затопили баню, чтобы обогреть компрессоры. Но оказалось, что снарядов в отряде нет ни одного.

И опять прошел день. Наутро назначили наступление, но одна наша часть, добежав до села, занятого противником, развернулась и открыла огонь по своим.

Разложение росло. Несколько подвод с офицерами уехали на Канск. Офицеры заявили, что там «земская власть», с которой можно сговориться.

Многое можно бы было рассказать тут о нерешительности начальства, о его растерянности, — но о сем умолчу. Слабые люди были тогда в этой огромной массе бегущих. Неопытные. Безынициативные.

Наконец где-то около двух часов дня было приказано выступать всем. Огромная колонна саней, длиной никак не менее двух десятков верст, двинулась на село Берешь, что на реке Кан. Вытягивание кончилось лишь глубокой ночью. На рассвете мы пересекли реку Кан.

Рубеж реки Кан, таким образом, был взят. А вместе с этим кончился и неорганизованный, бесславный поход остатков омской армии. Части, накопившиеся в селе Голопупове, образовали так называемую колонну генерала Вержбицкого, вошедшую во 2-ю армию.

После смерти генерала Каппеля главное командование перешло к генералу Войцеховскому, командующим 2-й армией стал генерал Вержбицкий. 3-ю армию после кончины Каппеля возглавил генерал Барышников, а затем, под станцией Зима, — генерал Сахаров.

Эти две главные колонны шли по санному Сибирскому тракту и южнее его. Несколько отрядов продвигались северным трактом. Там были части генерала Казагранди, генерала Перхурова (героя ярославского восстания), генерала Бангерского (латышские отряды) и генерала Бардзиловского.

За Канском нам внушали опасения Нижнеудинск, Тулун, Зима, Черемхово. Но армия, освобожденная от неустойчивых элементов, уже окрепла и была способна на некоторый успех.

Как же была достигнута эта организация? Что же, люди отказались от надежды на мир?

Конечно нет. Гражданская война в белой армии была никому не нужна. Но люди поняли, что приманкой мира они просто обречены на поражение, на гибель, на потери.

Уже тогда появилась песня, предварявшая будущие времена: [57]

К Харбину мы подошли,

Там на отдых стали.

Генералы-то у нас

С золотом удрали!

Рядовой состав армии никак не мог согласиться с тем, как генералы «выворачивали шубу».

Наконец, и противник был теперь рассмотрен, изучен вблизи. Его перестали бояться. А на войне самый страшный противник — дальний и неизвестный. Но в главном все осталось по-старому — у нас не было выработанной идеологии. За что мы дрались, от чего уходили, никто четко не знал.

Глава десятая
БОЙ ПОД СТАНЦИЕЙ ЗИМА. К ИРКУТСКУ

Мы — на подходе к Нижнеудинску, этому свидетелю драмы Колчака. Несколько недель стоял здесь огромный эшелон адмирала, буквально вмерз в лед, в снег. Как известно, Колчак со своим окружением был вывезен чехами из-под Красноярска и выдан Политическому центру в Иркутске.

Вся эта история происходила вне моей непосредственной видимости, но она хорошо известна из многих источников. Судьба адмирала, этого незадачливого «диктатора», которого дружно валили все, была предопределена.

Вместе с Колчаком погиб и другой «бандит» — В. Н. Пепеляев.

Мы отходили спокойно. Красная Армия на нас не наседала, чешские эшелоны в нашем тылу изолировали нас от противника. Но в местных земствах мы везде находили документы о формировании революционной армии, предназначенной, уже не обинуясь, для уничтожения остатков армии врага народа, «верховного грабителя» Колчака. Повсюду были расклеены декреты о преобразовании кооперативов, об упразднении частной торговли. Учительницы и учителя в [58] шинелях показывали нам декреты о том, что власть над школами перешла в руки отделов просвещения таких-то Советов депутатов трудящихся. Реформа начиналась прежде всего с изгнания из сельских школ Закона Божьего, что заставляло ахать родителей.

Распоряжения теперь были просты, четки, элементарны и непререкаемы.

А школы, надо сказать, в этих местах Иркутской губернии были добротно, а кое-где даже образцово оборудованы. Большую культурную работу проделало здесь перед революцией Переселенческое управление — надо отдать ему должное.

Процесс мгновенных преобразований проходил для сельской интеллигенции довольно трудно. Помню несколько бесед с педагогами в школьных лунных, тонувших в снегу хоромах. Одну учительницу мы нашли в состоянии, близком к отчаянию: она не ела двое суток — крестьяне прекратили снабжение впредь до выяснения будущих порядков. Денег у нее не было ни копейки — новая власть жалованье еще не выдавала, а учительница не знала, что делать с сибирскими «керенками». Девушка готовилась распродать свои немудреные вещички — вещи крестьяне брали очень охотно.

От другой учительницы услышал я скорбную повесть о том, как работала она где-то в низовьях Лены, куда чуть ли не за две тысячи верст добираться по реке. Теперь тут, где-то в окрестностях станции Тулун, приходилось снова бедствовать.

Незадолго до Нижнеудинска, в притрактовом селе, одну из проходящих частей встретил «земский отряд», засевший в засаде. В опустевшем селе осталось лежать до двухсот трупов.

Паники больше не было, начались кровавые схватки. Перед нами снова вставала гражданская война. Война не двух фронтов, а всех против всех, война, в которой не знаешь, где противник, бродяжническая, злобная. Плохая война!

Проехав село УК, отдохнули в ближайшей к нему деревне, зажарили барана, выпаривали вшей в бане, до озверения напились чаю. Как будто все в порядке. Но впереди Нижнеудинск — что ждало там нас? В сердце опять закрадывалась тревога.

Мы должны были выступать в семь утра, но наш командир, учитывая неопределенность положения, перенес выступление сперва на пять, потом на три часа утра, чтобы спутать обычный график движения.

Наш отряд выступил последним — в селе уже не было никого. За льдистыми окнами изб, переливаясь живым своим светом, горели лучины, словно перенесенные туда из древности. Мы вытянулись за село, и вдруг поток саней разделился: часть колонны пошла по одной, остальные — по другой дороге. Поскакали верховые связные. И пока мы стояли на месте, в деревне сзади загрохотала [59] стрельба. Кто стрелял? По кому? Неизвестно. Наконец мы взяли направление, тронулись в путь.

И вот в предутренней тишине, в молчании сотен скачущих всадников, сквозь черные шпили заваленных снегом елей мягко встало, поднялось на небо малиновое зарево, забилось, заполыхало… Кто были эти люди, которые зажгли свою деревню, зажгли, несмотря на то, что мы ушли оттуда, зажгли зря, только из бесконечной злобы?

Долго еще полыхало за нами это зарево. При синем свете утра мы въехали в Нижнеудинск. Все было мирно; суетились солдаты; лиловели снега реки Уды.

Какой приятный сюрприз! В Нижнеудинске мы получили кое-какие запасы, брошенные сперва иностранцами, а потом красными. Прежде всего задымились сигареты, потом появились вещи просто восхитительные: монпансье, белые булки, сахар. Этикетками от американских сигарет «Золотой шлем» был усеян снег.

Я двинулся на станцию Нижнеудинск, чтобы расспросить чехов о ситуации. Начальник штаба 3-й чешской дивизии мирно почивал еще в своем вагоне, хотя был близок полдень. Спали и его адъютанты. Станция была забита чешскими, румынскими солдатами, оживленно продававшими нам наш же табак, наше теплое белье. Торг шел вовсю.

И красные командиры были тут же, на станции Нижнеудинск, прогуливались с чехами, косились на каппелевцев либо стояли у своих вагонов.

На станции Нижнеудинск пришлось мне познакомиться с одним сербским офицером (не помню фамилии). Сербские эшелоны шли по линии железной дороги вперемешку с польскими, и при сдаче поляков Красной Армии приходилось сдаваться и сербам. Рассказывая мне об этом, серб-офицер плакал. Надо отметить благородство этих воинов, не в пример другим иностранцам. Положение на станции Нижнеудинск лишь казалось мирным, но мирным оно не было.

Спустя несколько дней после того, как мы ушли оттуда, части Красной Армии напали на Нижнеудинск. По условию между чешским и красным командованием, советские части обязались занимать оставленные чехами станции, держа дистанцию. На этой почве были и раньше нарушения, но небольшие. В Нижнеудинске же красные попытались броском вперед отрезать часть чешских эшелонов, для чего они взорвали небольшой мост. Захваченные врасплох чехи были вынуждены убегать в одном белье, бросив свои богатые накопления в нескольких тучных эшелонах.

В ответ на это чехи самым пунктуальным образом взорвали все стрелки, мосты, водокачки на расстоянии восьмидесяти верст от Нижнеудинска, тем самым исключая повторение подобного налета, и договор больше не нарушался. [60]

В дальнейшем русским было запрещено появляться на станциях вооруженными — и белым, и красным. Везде на вокзалах развевались бело-красные чешские флаги. «Кто их знает, то ли красные, то ли белые», — смеялись наши солдаты. Чехи — коменданты, телеграфисты и так далее — весь техсостав станции. А мы, хозяева своей страны, должны были ухабиться где-то в снегах, в лесах, «звериным обычаем», лишь изредка вылезая по-волчьи на станцию, чтобы разнюхать новости, купить у чехов втридорога свое же.

В Нижнеудинске встал у нас снова вопрос об уходе в Монголию. Наиболее удобный путь туда лежал именно из Нижнеудинска и со станции Зима по рекам Уде и Зиме. К тому же один охотник обещал провести весь наш отряд к себе на заимку, верстах в трехстах пятидесяти от Нижнеудинска, где можно было переждать до весны. А весной пути были открыты куда угодно. Но тут произошло одно событие, которое бросило нас вперед: бой у станции Зима.

На станцию Зима были выдвинуты заградительные отряды, насчитывавшие до трех тысяч бойцов-шахтеров, чтобы задержать уходящих. Отрядами командовал «земец» — штабс-капитан Нестеров. Бой сложился для заградителей очень неудачно, к тому же их резервы, спешившие к месту боя, были задержаны чехами. В результате земские заградители были перебиты. Интернированный чехами Нестеров доносил в Иркутск о том, что «каппелевцы натворили ужасов». Трупы лежали штабелями на льду реки Зимы.

Мы бросились вперед. Перед нами был новый опасный этап — Черемхово, но рабочие железнодорожного депо и горняки бежали в тайгу.

Отряд, с которым шел я, двигаясь на село Голыметь, столкнулся с одним из таких формирований, в котором насчитывалось человек до восьмисот. Мы располагались тогда на ночлег в деревне, верстах в двух от противника. Дело шло уже к ночи. Мы вывезли на санях вперед пулеметы Шоша — гулкие, страшные звуком, и несколько раз открывали огонь, обозначив якобы фронт нашего наступления. Напугав и встревожив противника, отхлынувшего на юг, мы обошли красных, постреляли еще и спокойно двинулись дальше.

Но по мере приближения к Иркутску обстановка менялась, такие фокусы могли и не удаться. Началось новое. В деревнях на нашем пути исчезало население: специально командированные, земские и советские, ездили повсюду и предупреждали мужиков о нашем движении, не жалея ярких красок: грабежи, насилия, издевательства, порка — вот-де что несли мы с собой. Жители пугались, прятали продовольствие, угоняли в лес лошадей и скот. В деревнях в нетопленых избах мы находили лишь стариков. Все — с женщинами, ребятами — были в тайге, под открытым небом, в страшные морозы. [61]

Для отступавшего воинства это означало беду: мы вынуждены были менять наших приставших лошадей на свежих, а таких нигде не было. Дурно это было или хорошо — другой вопрос. Нам нужны были лошади. Нет коня — смерть! Да и крестьяне почти ничего не теряли — оставленные лошади быстро поправлялись на обильном овсе и сене и зачастую оказывались не хуже и даже лучше уведенных. Поэтому пришлось по ночам делать в тайге облавы.

Во время одной из таких экспедиций встретили мы верхового.

— Стой! Куда?

— Да за своими, в лес. Сказывали нам, идут-де солдаты генерала Каплина, всех будут будто убивать. Грабить. А пришли к нам ребята ничего. Я и поехал, вернуть баб да ребят надо, чего зря морозиться.

И вскоре деревня наполнилась жителями.

— А куда ж ты бегала? — спросил я свою хозяйку, статную, красивую бабу, ловко управлявшуюся у топившейся уже вовсю печки. — Чего ж ты испугалась?

— А хто вас знает, хто вы такие? То красные, то белые. Надоели уж очень, вот мы и бегали!

Бывали и забавные случаи. Так, раз мы видели, как спокойно расположившийся для вершения своих дел волостной Совет, перепуганный нашим появлением, лез через забор и бежал в лес в полном составе. В другой раз полковник Герасимов получил высокие подношения от ждавшего красных населения. Тут были и мука, и масло, и бараньи туши.

Приближалась станция Зима, там — сворот на юг, в Монголию. Нужно было решать: ехать туда или не ехать? Шедшие с нами егеря под командой преображенца полковника Стаховича первыми пошли на Иркутск. Полковник Герасимов колебался. Его разлучил с нами странный, но характерный случай.

В одном из сел он встретил представителя иркутской власти, занимавшегося закупкой фуража и продовольствия. Они долго беседовали, главным образом о необходимости кончать гражданскую войну. Дошла весть об этих переговорах до нашего отряда. Мы решили, не мешая им, реквизировать у земца деньги: мы ведь тоже платили крестьянам за овес, сено, мясо, муку. Но полковник Герасимов взял того под защиту и заявил, что оставляет за собой свободу действий. Что было делать? Драться? Нелепо! И мы двинулись на восток, а полковник Герасимов ушел на юг, в Монголию, со своим маленьким, чуть ли не в тридцать человек, отрядом, где было несколько дам. Позднее до нас дошли слухи о гибели всего отряда при столкновении с какой-то бродячей шайкой.

Мы шли на Иркутск.

[62]

Глава одиннадцатая
ЧТО ЖЕ В ИРКУТСКЕ?
СТАНЦИЯ ИННОКЕНТЬЕВСКАЯ

После катастрофы на станции Зима мы уже не сомневались, что будем в Иркутске. Все радовались, думали о близком отдыхе — после этих бесконечных снежных дорог, устланных по обочинам павшими лошадьми и выкидышами-жеребятами, над которыми кружили черные птицы.

В шестидесяти верстах перед Иркутском, в веселом селе Китой, стали мы на отдых. В тот же вечер пошел я на станцию железной дороги, что находилась в пяти верстах от села, — там стояли чехи. Боже мой, какая перемена! Чехи нас пригласили в вагон, насовали полные пазухи сигарет.

— О чем вопрос? Господа! Иркутск взят вами сегодня утром! Колчак освобожден! Да, да!

О том, что «верховный» арестован, было нам известно и раньше: красные наладили остроумный способ пропаганды. Они отправили на запад пассажирский поезд из товарных вагонов, в просторечии известный как «Максим Горький», в котором навстречу отходящей армии ехало множество пермяков, самарцев, уфимцев, уральцев — и солдат, и гражданского населения, отпущенных домой «за окончанием гражданской войны» и снабженных соответствующими документами. Везли эти люди и иркутские газеты.

Знали мы и об ультиматуме, предъявленном генералом Войцеховским земскому командованию Иркутска, об его условиях, на которых он согласен был пощадить город. Условия были таковы: вывод всех красных войск за черту Иркутска, выдача Колчака, выдача золотого запаса, пропуск на восток наших эшелонов с больными и ранеными, а также с семьями военнослужащих.

От окрестных крестьян мы имели сведения, что из Иркутска уходят войска, вывозят запасы товаров, крестьянские подводы перебрасывают грузы на Верхоянск… Заявление чехов о занятии Иркутска выглядело вполне правдоподобно.

Они же сказали нам и о том, что их эшелоны будут протягиваться через Иркутск еще три недели и поэтому армия наша сможет отдохнуть там основательно.

Великолепно! Окрыленные полученной информацией, нагруженные папиросами, сигаретами, газетами и прочими диковинами, помчались мы в село. Завтра Иркутск!

Наутро обычное пробуждение. Синий февральский рассвет. Снимается дежурная часть, чутко дремлющая на полу где-нибудь в центральной избе, держа винтовки в обнимку, установив «максим» [63] против двери. Варится неприхотливое, но существенное варево, и все истово усаживаются за стол, на котором уже дымятся деревянные и глиняные чашки. Поели — укладка вещей на сани. Укутываются потеплей ребятишки. С нами, например, долго ехали четверо ребят в кованом сундуке, поставленном на сани. Как птицы, выглядывали они из-под крышки, и белый парок обозначал их дыхание.

Далее шла погрузка больных. Их, бледных и дрожащих, выводили под руки, укладывали в глубокие кошевки, в сено, в солому, укрывали чем придется. Так они и тянулись за нами, подчас оглашая дорогу стонами и бредом.

— Тащи, тащи! — услыхал я как-то под вечер в лесу, когда низкое солнце горело алым пятном в снегу. — Тащи, черт! Клюет ведь!

Люди заболевали, слегали в кошевки, как в постели, ехали, выздоравливали и снова объявлялись — побледневшие, похудевшие, но счастливые, улыбающиеся. Наши врачи свидетельствовали в один голос о какой-то особенной легкости, с которой переносился сыпняк при разнице температуры тела больных и воздуха чуть ли не в 100 С. Были, конечно, и случаи смерти. Так, умер один из двух больных офицеров, ехавших в одной кошевке. Умер он утром, еще везли целый день в санях, и все это время его напарник ехал с мертвецом. На ночевке живого занесли из саней в избу, мертвого оставили в санях. Утром заторопились выступать — была какая-то замятия, и снова целый день живой ехал в санях в обществе покойника.

Выехали на тракт, что ведет к Иркутску по берегу Ангары. Верстах в шестидесяти от города наша застава сообщила: за рекой красные установили два орудия и обстреливают оттуда наши обозы. Свернули мы с тракта, поехали правее, верстах в двух, вдоль полотна железной дороги.

Наш старый, опытный и осторожный командир все же решил загодя обойти Иркутск справа, с юга, и свернул к селу Благовещенскому. Я же поехал прямо на Иркутск: как я мог миновать его? Ведь там было наше Российское бюро печати!

Пока мы тянулись мимо, пушки бессмысленно и безрезультатно били по отряду шрапнелями на высоком разрыве, били по небольшому мосту впереди нас. Говорили, что был ранен какой-то подводчик-бурят.

Проходили мы мимо какой-то небольшой станции железной дороги, где стоял чешский эшелон. Чехи взобрались на крыши своих вагонов и вслух комментировали каждый выстрел.

Вот наконец и Иннокентьевская, предместье Иркутска. Вот военный городок. Вот столбик над смычкой рельсов: Томская ж. д. — Забайкальская ж. д. [64]

В Иннокентьевской как-то странно было видеть тонкие чулки и шубки горожанок после четырех месяцев похода. Но сколько я ни спрашивал у солдат и офицеров, можно ли проехать в Иркутск, — никто мне ничего не мог сказать. Никто ничего толком не знал.

Выручил чешский солдат, встреченный мной на улице. Он сказал отчетливо: «Армия ваша обходит Иркутск, идет она правее. Сегодня последний день ее похода. Боев за Иркутск по каким-то соображениям высших командиров не было и не будет!»

Все радужные мечты пошли прахом! Надо было поскорее выбираться из этого как-то сразу обугрюмевшего посада. Какой же, однако, нюх у нашего старого казака-оренбуржца!

…Мы с солдатом-уфимцем Хамидуллиным выехали из Иннокентьевской в деревню Марково. Дорога шла по увалам, сплошным лесом. Зарево от калильных ламп на станции Иркутск стояло слева. Мы поднимались все выше, в горы, в ночь. Уши терзал скрип полозьев, постоянный окрик со всех сторон:

— Понужай! (То есть: «Гони!»)

После полуночи добрались до Маркова, влезли в какую-то хату, пожевали черного хлеба и заснули на полу с винтовкой в объятьях, под неуемный детский плач на печи, под бормотанье старухи, всю ночь искавшей пропавшую шапку своего внука.

Перед утром вышел во двор. Звезды побелели, обозначился рассвет. Кони, съев овес, дремали. Запрягли, выехали.

Из Маркова дорога уходит под увал, вниз, чтобы потом лезть вверх, на высокую лбистую лесистую гору. И вдруг — стоп!

Ох, опять одно и то же! После тысяч верст пройденного пути, в двух верстах от притаившегося противника, множество саней веером раскинулось по лбищу горы и не двигалось с места.

Поднявшись в гору на версту, увидел, в чем дело. Сани сгрудились там, где две дороги сливались в одну. Подъезжавшие справа и слева бросались вперед, в желоб одной дороги. Упряжь, кони, сани спутывались, образуя затор, и начинала греметь звериная, бессмысленная ругань.

Вмешавшись самовольно, удерживая одних, пропуская других, тоже зверски ругаясь, несмотря на чины и звания седоков, я дождался своего отряда, сел в сани и с облегчением уехал… В который уж раз!

В получасе езды — снова то же. Еще через час какой-то полковник с пистолетом в руке пристал ко мне с требованием объяснить, на каком основании я распоряжаюсь… Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не подошла его очередь…

Полная стадность, отсутствие соображения. Инициативы! И ведь каждый из этих людей был убежден, что он прав!

Выехали на тракт, стало лучше. Взошло солнце, сияли аметиста[65]ми сопки вокруг Иркутска. Синька заливала чаши долин, межгорья, и на розовом снегу, такой чистенький, такой близкий, обставленный колокольнями с золотыми куполами, на берегу лазоревой Ангары лежал Иркутск. Словно и не было никакой гражданской войны, и запросто можно было скатиться прямо туда, вниз, с лесистых склонов, войти в уют простой и мирной жизни!

Нет. Этого нельзя! И вот доказательство. Неподалеку, на склоне, среди сосенок, на чистейшем снегу, одетые в только что полученные в Иннокентьевской желтые стеженки, лежали трупы восьми зарубленных. Один еще, должно быть, дышал, на его рассеченном горле вскипали кровавые пузыри, лопались и осыпали красными брызгами снег. Посиневшие руки сжимались и разжимались… Это были солдаты Тобольского полка, уличенные в «связи с противником». Так говорили. А может, и не так.

Глава двенадцатая
ЧЕРЕЗ БАЙКАЛ. ЧИТА

Объехав город Иркутск, мы стали спускаться в долину Ангары. После целого ряда подъемов и спусков, каким-то неимоверно сложным съездом я со своим спутником Хамидуллиным вышел к станции Михалево. Было три часа дня. Маленькая станция на пятачке между Ангарой и горами была забита людьми, конями, санями. Не всем удалось втиснуться в дома, и варили пищу, ели, пили чай, спали тут же, в санях, на морозе. На площадке перед домом какого-то местного официального лица делили захваченные в Иннокентьевской прекрасные английские седла и попоны. Шел снег. Мы рассматривали с любопытством Ангару: она была покрыта льдом. Крепким! И это было для нас большой удачей — мы боялись, что не проскочим здесь.

Своего отряда в Михалеве я не нашел — наши уже прошли дальше, а найти место для отдыха было невозможно. Поэтому мы с возницей решили ехать вверх по Ангаре, к Байкалу, и попробовать приткнуться где-нибудь в будке путевого сторожа.

Это нам удалось: мы нашли такую будку в версте от Михалева. Там, однако, уже оказался народ, офицеры и женщины, следовавшие своей компанией. Один из них, больной сыпняком, лежал, а остальные весело лепили и варили пельмени, разводили спирт.

Подсчитали мы с моим мусульманином, сколько же верст отмахали за сутки. Вышло что-то около девяноста. Отдых был необходим: мы решили выступить утром, часов в десять, и улеглись спать под столом, за которым шел пир. [66]

Ночью, около двух часов, я проснулся, зачуяв в душе какой-то звериный, тайный голос опасности. Вышел. Глубокая тишина стояла над Ангарой, залитой светом месяца в ущербе.

Со стороны Михалева не доносилось ни звука.

Тревожный признак! Я разбудил Хамидуллина, несмотря на его бурное возмущение, и приказал запрягать. Поехали к Михалеву — лошади бежали дружно.

В Михалеве действительно уже никого не оказалось — все части прошли. Только черные от навоза улицы да загаженные, но еще курящиеся кострища свидетельствовали, что тут были недавно люди.

Лед на Ангаре под месяцем блестел, как фарфор.

Свернули к реке и поехали по льду направо, к Байкалу. Опять на льду кучи изрубленных тел; кровь под месяцем казалась бурой.

Кто эти русские люди? Кто знает!

Едем дальше и видим, что нам навстречу, в западном направлении, скачут трое всадников. Мы взвели курки винтовок. Видим, что и всадники держат свои винтовки наготове. Бешено пронеслись мимо, не оглядываясь. Кто это были — «наши» или ихние, так и осталось неизвестным.

Долог был путь по Ангаре, под правым ее берегом, среди черных, курящихся под месяцем полыней. Их было очень много, этих окошек во льду. Из-под льда кое-где торчали конские головы, словно шахматные фигуры.

И все время одолевало меня странное, звериное беспокойство. «Скорей, понужай!» — торопил я солдата так, что тот недоуменно посматривал на меня.

Послышался издали какой-то неясный шум; вдали закурился снег, появился туман, все ближе, ближе. Мы летели во весь мах вдоль обрывистого правого берега. Показался наконец долгожданный въезд на высокий берег. Лошади взлетели наверх, и тут-то я увидел то, что, очевидно, предчувствовал, то, что меня так беспокоило.

По Ангаре из Байкала шла вода из-под осевшего льда, заливая все полыньи, дороги… Промедли мы немного, ну каких-нибудь десять минут, — и нам бы не выбраться!

Теперь мы быстро мчались к Байкалу правобережным трактом. Взошло солнце, показался Байкал.

С чем можно сравнить эту белую ледяную равнину в ореоле нежнейших жемчужных переливов осияния утренних гор? Казалось, они совсем рядом, а ведь до них полсотни верст! И все это горное ожерелье под бледно-зеленым морозным небом сияло красками, голубыми, зелеными самоцветами, огнями такой изумительной тонкости, нежности, прозрачности, что превосходило собой любую каменную сказку. Но, кроме всех этих красот, это же был Байкал, вожде[67]ленная грань, отделяющая царство красных от царства белых! Там все резче вырисовывалась фигура атамана Семенова.

Людям, месяцами не знавшим, где приклонить голову, людям, обреченным на изгнание, людям, уходившим от того, что они не хотели принять, — было уже все равно, где стоял тот жертвенник, за рога которого они схватятся. Слишком много этапов мы прошли, слишком часто эти этапы обманывали нас! Разве не провалились надежды на Омск, Новониколаевск, Томск, Красноярск, Иркутск? Разве нас не предавали с разных сторон, по разным поводам?

Мы шли к атаману Семенову как к последнему оплоту нашему, который еще оставался перед Дальним Востоком. Уже ходили слухи о переворотах во Владивостоке, о густой политической возне в Харбине… Но тут были новые союзники — японцы. Союзники или «союзнички»? Во всяком случае, атаман Семенов рисовался в образе твердого человека, и нам это импонировало.

Мы проехали станцию Никольское, потом село Лиственничное, у истоков выпадающей из Байкала Ангары. Остановились, отыскали свой отряд, наскочивший было на красных в селе Благовещенском, и горячий самовар объединил весь «комсостав» за оживленной беседой. Так закончился день.

Наутро, в целях «ориентировки», мы с пермяком А. Н. Полозовым и Вейнбергом двинулись по льду на железнодорожную станцию Байкал, к чешскому командованию. Объехали огромнейшую дымящуюся полынью у Шаманского камня, проехали мимо замерзшего ледокола «Ангара», мимо полуразрушенной эстакады, к которой приставал когда-то сгоревший ледокол «Байкал», и вылезли прямо на берег у маленькой станции Байкал, прижатой к скалам.

Боже мой, сколько афиш, плакатов, листовок было тут расклеено! И какими только словами не честили они нас! Мы и убийцы, и грабители, и обманщики, и «темные силы». Враги народа!

Все силы трудового народа призывались на борьбу с нами, на уничтожение нас, все, все, все должны были истреблять эти «каппе-левские банды»! О русская литература, величайшая из литератур мира! Какую маску надевали на твое святое лицо руки людей, державших такие перья?!

Чех-комендант еще почивал, и времени у нас было довольно, чтобы почитать и даже выписать в тетрадку некоторые перлы блестящей элоквенции.

Прохаживаясь по платформе станции, увидел троих, с виду мастеровых. Смотрят волками на нас, на наши винтовки. Ненависть, бешеная русская ненависть в серых глазах…

Я подошел к ним. При моем приближении один из мастеровых привычным жестом сунул руку в карман полушубка. Ясно, за ору[68]жием.

— Ну, долго еще будем воевать? — возможно веселее спросил я. Троица насупилась, молчала. На повторенный вопрос пришел ответ:

— Кончайте, мы за вами.

— А что же это у вас на станции-то написано? — спросил я. — И такие-то мы, и другие. И такие-сякие. Как же вы это с такими людьми мир заключите?

— Вот и деремся!

— Доколе ж? Пока всех не перебьем? Мы — вас, а вы — нас? Может, договориться стоило бы?

— Вы не договаривайтесь, а уходите сами.

— А почему мы уходим?

— А Бог вас знает! Умны, должно быть.

Я помолчал.

— Умны не умны, а вас не глупей… Не хотим так жить… Довольно, пожили.

— А мы вот с ними живем. Ничего…

— Так что ж ты думаешь, неужто такая сила народа, что мимо тут каждый день тысячами бежит с Урала, так зря взбаламучена? Неужто мы так ничего и не понимаем? А может, понимаем, а? Нет, паря, придет время — ой вспомнишь нас… Сам поймешь. Понял?

— Понял, — ответил мастеровой угрюмо.

— Прости!

И мы, молча пожав друг другу руки, расстались.

Мне вспомнились строки из моей так и не дописанной поэмы:

Остановлен кучером караков

Меринок, и с влагой нежных глаз

На московской улице Аксаков

Обнял Герцена в последний раз!

Всё разрывы, уходы, бегство, разделение! Когда же придет великое объединение?

Чешский комендант на станции Байкал оказался любезным человеком. Узнал он при нас по селектору, что со станции Слюдянка тысячный отряд красных выступил в неизвестном направлении, что станция Мысовая занята японцами.

Послышались выстрелы со стороны села Никольского — туда от Иркутска подходили красные. Быстро мы вернулись к себе в Лиственничное и затем выступили на село Голоустовское, верстах в сорока по западному берегу Байкала.

На шоссе при устье Ангары шла перестрелка — там добровольцы прикрывали наш отход. А мы мчались на север по льду Байкала. Слева вставали почти отвесные скалы с лохматыми пихтами и лиственницами, спускавшимися к самой воде. Крепкий ветер дул в лицо, по льду озера неслась крутая белая поземка. Отполированный [69] снегом лед блестел, как зеркало. Где на дороге был снег, лошади ходко бежали вперед. Где был открытый лед, скользили и спотыкались.

Наш коренник был неподкован, у пристяжки сбились на подковах шипы. Неловкий шаг, накат саней — и крупный конь падал. Его приходилось по льду подтаскивать к снежному островку, чтобы он смог поставить копыта на снег и встать.

За рейд до Голоустовского мы подымали коня раз пять. Но наш-то конь подымался, а те, что, падая, ломали ноги, так и оставались на байкальском льду. Свесив голову, они словно рассматривали себя в зеркало.

С подходом к Голоустовскому вьюга стала усиливаться, и страшно было видеть, как ветер умчал в Байкал чью-то распряженную, с поднятыми оглоблями кошевку.

Голоустовское оказалось маленьким прибайкальским селом, уместившимся на пятачке, уступленном горами у самой воды. Конечно, набито было оно до отказа, места в избах не было. Мы приютились на кладбище, разбитом возле крохотной церкви.

Вьюга, ночь, громкое уханье опускающегося, трескающегося льда, вой ветра… Все искали кузнецов, чтобы подковать коней. Всю ночь дышали горны, гремели молоты.

Мы подковали наших коней и вернулись на кладбище. Я попал к ужину: наши зарезали молодого жеребенка, сварили его с овсом в котле. Эту татарскую похлебку и ели мы в церковке, освещенной несколькими свечами у икон. Вооруженные люди, усталые, измученные, сидели, стояли, лежали на полу. Мы опускались событиями прямо в омут нашей древней истории. А ведь шел уже двадцатый век!

С рассветом ветер стих, стали мы вытягиваться на лед. Огромным треугольником на дороге через Байкал построились тысячи саней. Вдруг ухнул под ними лед, и вся орава, вопя, понеслась в разные стороны. Несчастья все же не случилось — лед выдержал.

Видя, что движение на Мысовую задерживается из-за скопища саней, наш командир распорядился идти севернее, на станцию Посольская. Путь оказался торосистым и трудным, а по чистому льду лошади бежали плохо. Отъехав от берега верст десять, мы увидели, что дорога на Мысовую освободилась: вырвавшиеся из треугольника уходили вперед так быстро, что между отрядами образовались разрывы. Мы свернули на мысовское направление, и часов в пять вечера во мгле сумерек впереди замаячили горы восточного берега Байкала, огни станции.

Переход был убийствен: ветер креп и креп, но, на счастье, не было мороза и снег налипал на лед. Мы ехали вперед, мимо нас проносились и оставались позади стоящие, лежащие, околевающие [70] или уже околевшие кони. До трехсот коней-жертв насчитал я и бросил считать, когда до берега оставалось еще верст пятнадцать, — а всего прошли мы через Байкал до пятидесяти верст. И опять чернели кони — шахматные фигуры, зажатые по шею льдом.

Ветер нес и брошенные сани, вырывая их из куч; всюду валялись ящики со снарядами. Полураскрытые, аккуратные, они так контрастировали с этим хаосом и разрушением!

Пришлось посадить к себе в сани сыпнотифозного. Бедняга свалился со своей подводы, замерзал и из последних сил тянулся рукой к летящей мимо веренице саней. Суров закон таких моментов человеческой жизни: упал — пропал!

Проскочили под железнодорожным мостом на берег, выехали на гору. На станции Мысовая тоже везде были расклеены плакаты, но уже атамана Семенова. Он приветствовал нас как героев, хвалил, а всех офицеров произвел в следующий чин.

Какой контраст с «литературой» на станции Байкал! Или такова гибкая сила человеческого мнения? Или его слабость?

На станции Мысовая — всюду японцы. Они глядели на нас с любопытством, а мы с удивлением рассматривали их высокие меховые шапки. Шли разговоры, что сюда из Читы подаются для нас вагоны с продовольствием и фуражом.

О, как хотелось быть счастливым при таких вестях! Как все мы ждали простой, твердой, немудрящей власти, которая дала бы покой и возможность работы.

Но одновременно появились и известные настроения другого порядка. Возрождалось начальство, которого в пути и видать не было. Бурный Ренессанс генералов! Каждому генералу предоставлялся местным начальством отдельный дом — известно, «чин чина почитай». Восстанавливалась иерархия. А мы, явившиеся последними, получили на сорок человек одну комнатушку в квартире железнодорожного рабочего, где и завалились вповалку на затоптанный пол. Под жалобы наших новых хозяев на дороговизну, на отсутствие порядка, на интервентов — и на японцев, и на бывших здесь недавно американцев.

«Голова у них полна разными мыслями, — говорил мне про американцев один рабочий, — а девок они напортили — страшное дело».

Через день я уехал в санпоезде в Читу: переход через Байкал стоил мне острого ревматизма в ногах, который привел меня в общину Красного Креста.

К вечеру прибыли на станцию Дивизионная, где должен был пересоставляться наш поезд. Станция была забита иностранными составами; тут стоял эшелон самого генерала Жанэна. Увидав на вагоне знакомую вывеску редакции газеты «Чехословацкий дневник», зашел к редактору доктору Гербеку. [71]

— Каково положение? — повторил мой вопрос доктор Гербек. — Латентный большевизмус! Не пройдет и двух недель — Семенова не будет! Да и сейчас уже одна станция впереди нас занята красными. Вы не проедете… Нет, нет! Офицеров снимают!

Я молча слушал дальше.

— Положение «реакционеров» безнадежно проиграно! — наперебой поучали меня Гербек и его сотрудник, тоже «доктор». — Единственный выход из этого положения в том, что режим, который держался военщиной, должен быть в России сменен… Земством. Только земством…

— Вот к такой власти, — говорил доктор Гербек, — и стремился штабс-капитан Калашников.

— Но скажите, доктор, — спрашивал я, — понимал ли он, Калашников, что он творил? Или он не видел, что ему придется передать власть Советам? Что ему не удержать ее в своих руках?

— Да я вам говорил уж, — отвечал доктор Гербек, — что он мне накануне восстания сказал: самое страшное для него — это если ему придется служить в Красной Армии.

— Я помню это. Слышал! — парировал я. — Но скажите, пожалуйста, вы-то, чехи, сами верили в то, что власть останется в руках Политического центра? Неужели вы не знали, как мало корней было у этих людей, как безразличны они были дряблой обывательщине?

— Да, — улыбнулся доктор Гербек, — я всегда удивлялся вашей массе. Она как будто нисколько не интересуется тем, что происходит вокруг. Знаете, я видел семьи, которые начинали пульку при старом правительстве и доигрывали при новом. Обладая такой психологией, трудно сделать что-нибудь для государства, для народа.

— Так если вы это понимали, то почему же толкали Калашникова на переворот? Ведь выиграла от этого только Москва! — повысил я голос.

Доктор Гербек ответил так:

— Мы считали это отличным уроком для ваших масс. Второе, нам это было нужно и самим, для эвакуации домой!

Я напомнил доктору Гербеку о «мемориале» чехов представителям иностранных держав, в котором они говорили о невозможности им оставаться дальше в Сибири, где были сплошные порки, расстрелы и т. д. Ведь и чехи-то сами не стеснялись в применении таких средств, когда это было им нужно. Или «мемориал» был дипломатическим демаршем?

Оба доктора согласились со мной:

— Конечно, мы сами отлично понимали, что такое военная необходимость. И сами прибегали к ней. Но ведь в Сибири уже на самом деле нет войны… Здесь образовался сильный народный орга[72]низм, и этот организм выберет сам тех, кто его возглавит. Ну, опытов впереди, конечно, будет еще много.

Я ушел — говорить было не о чем…

Проехал я дальше, до Верхнеудинска (ныне Улан-Удэ), в местном поезде. В Верхнеудинске на вокзале стоял комфортабельный поезд полковника Крупского, в котором ехали семеновцы.

Освещенный, сверкающий, он напоминал омские времена. Состав был только что пополнен отдельными вагонами генералов Сахарова и Войцеховского. Поезд стоял и ждал: все начальство было где-то на банкете, который устроил начальник верхнеудинского гарнизона в честь этих генералов…

Я внедрился в этот поезд, надеясь поскорее добраться до Читы. Но он не двигался: во-первых, банкет еще не закончился, а во-вторых, прежде чем ехать, надо было «вышибить пробку» на ближайшей станции, занятой красными. Дело затягивалось, и на другое утро я еще бродил, хватаясь за заборы, по Верхнеудинску с мучительной болью в ногах.

«Куда это я попал? Зачем я здесь?» — думал я. Незнакомый азиатский пейзаж, острые горы, синий воздух, китайские лавочки с красными, такими мирными флажками. Гимназисты и гимназистки… А пуще всего — этот покой…

Зашел побриться в парикмахерскую — сплошь разговоры о подходивших капиелевцах. Фамилии фантастических генералов, перечисления их сказочных подвигов так и сыпались. Откуда что бралось?

Зашел в книжный магазин. Даже купил книгу вон куда заехали! И сколько я увидел, узнал за время, пока был во власти жестокого русского бога, описанного умным князем Петром Андреевичем Вяземским:

Бог снегов и бог метелей,

Бог наезженных дорог,

Бог ночлегов без постелей,

Вон он, вот наш русский бог!

Все хорошо, а вот бы белья купить. Этого — нет! Но зато была тогда в Верхнеудинске одна общественная организация — Дальний комитет. Побрел я кое-как туда.

О Дальний комитет! О его микроскопически великие дела! Дамы-благотворительницы в белых халатах, дежурившие в здании общественного собрания, ласково принимали нас, переодевали, переобували. И все это с добрыми улыбками, теплыми словами… Вот, думалось, когда-нибудь и государственные чиновники будут такими же добрыми, ласковыми и улыбчивыми.

Мечтая так, пошел в баню, потом нанял номер в гостинице. Удивительно! Спал я в кровати, густо усыпанной порошком японс[73]кой хризантемы. Спал в чистой постели, а моя облезлая овчинная барнаулка мирно висела на щелястой двери…

На другой день прибрел кое-как обратно — и мы поехали. Все было готово для еще большего вознесения наших генералов. Как только мы прибыли на «откупоренную» станцию, наш паровоз и броневик отцепили персональные генеральские вагоны и умчали их куда-то вперед, на какой-то очередной триумфальный банкет…

Мы долго стояли. Потом «кукушка» поволокла пышный состав в Читу, куда мы явились в глубокий ночной час, пережив благополучно кем-то организованное крушение. Конечно, комендант Читы нас не встретил. Никто не вышел на перрон, чтобы увенчать нас славою после всех наших подвигов. Тогда мы сами разыскали и разбудили коменданта. Он сообщил нам, что «завтра» нас накормят.

Проторчав холодную ночь на вокзале, я утром кое-как на извозчике разыскал госпиталь Красного Креста, где и был принят И. А. Болтуновым, милым земским врачом из Самары.

В Чите стояли февральские солнечные дни с морозом и с пригревом. И, кое-как ковыляя с палочкой по песчаным барханам деревянной Читы, я собирал вести о своих друзьях.

Собирали вести и о нас, судя по тому, что я на читинской улице попал в душистые женские объятия. Увлажненный взор блистал взволнованно за вуалеткой с мушками:

— Боже, это же вы! А мы ведь по вас уже панихиду отслужили.

Я был, правда, не очень тронут — зазря отслужили!

События исхода блекли, теряли мало-помалу свою потрясающую красочность. Зато Чита вставала громко в пьяной лихости. Рестораны «Даурия» и «Селект» гудели, переполненные пламенными душами: пили, бушуя, за свое спасение, подымали бокалы за атамана, строго оглядывая столы: а ну попробуй-ка не встать! И гимн «Боже, царя храни!» звучал торжественно под буханье в потолок из популярных французских наганов.

На наших глазах в Чите сверкала радугой вся палитра политических разногласий, разночтений, разномыслии, разноголосий — от монархистов до эсеров.

Из тех, кто был уже «далече», дальше всех оказались омские министры: Политический центр сразу выпустил их из Иркутска в Харбин. Впрочем, кое-кто из них задержался в Чите, ловя конъюнктуру. Одна такая группа, во главе с омским министром А. М. Окороковым, была даже отправлена атаманом в Токио.

В Чите преимущественно задерживались люди правых взглядов, заслуга которых состояла в том, что «они говорили», «предупреждали». Так, ораторствовал здесь старый земец князь А. А. Кропоткин. Читинские политические деятели были куда серее омских, но зато отличались решительностью и непреклонностью. И худой, бледный, [74] нанюхавшийся кокаина Борис Ласкин, ударяя по клавишам пианино в белых с золотом кабинетах «Селекта», пел, жалостно заикаясь:

У-у палача была-а любовница,

Она-а любила пенный грог!

Кто знает, где теперь виновница

Ег-го м-мучительных тревог…

Ничем не могла помочь и читинская пресса, находившаяся в анекдотических цензурных условиях. Не помню уж, как называлась газета, куда я занес было статью о своей скорбной дороге через Сибирь.

— Почему не пойдет? — спросил я тщедушного редактора, мотавшего отрицательно головой над полосками желтой бумаги.

Он улыбнулся и вдруг запел под Бориса Ласкина:

П-авезут вас в Маккавеево!

Мой опыт неотвратимо расширялся, я знал уже, что такое Маккавеево, кто такой полковник Степанов с его «боевым вагоном».

В то время в Чите в бесконечных передовицах газет, выходивших сплошь на желтой оберточной бумаге, и в речах местных деятелей то и дело мелькали ссылки и указания на «исторический акт 4 января 1920 года», которым якобы адмирал Колчак загробно, но законно передал все свои всероссийские права и полноту власти на Дальнем Востоке атаману Семенову, который и «должен быть» вот-вот признан «союзными державами».

Муза странствий уже опять, не обинуясь, настойчиво предлагала мне свои услуги по дальнейшему продвижению к границам Отечества. Впереди был Харбин, впереди был Владивосток — эти разрозненные страницы трагедии великого русского исхода.

Поехал из Читы в Харбин. Харбин так Харбин…

Но и тут могли быть сюрпризы, и не только со стороны красных партизан. Помню, как все наше купе сидело, опасливо поглядывая в окошко, где среди песков и снега под полуденным солнцем пламенел кирпич строений знаменитой станции Даурия, — знаменитой тем, что здесь находилась резиденция генерала барона Унгерна фон Штернберга, потомка балтийских пиратов. И гадало: «Пронесет или не пронесет? Пропустит или не пропустит?»

Кроме меня, в купе сидели видный генерал-генштабист, общественный деятель из Самары и милая дама, гнавшаяся за сбежавшим в общей свалке мужем…

Все молчали. Мы ждали грохота сапог по коридору вагона, стука прикладов об пол. Нами владел страх, извечный страх на всем почти протяжении истории нашей — не одно, так другое!

— Скорей, скорей, скорей!

Вот прошел в полной форме, с кисточкой на шапке, единствен[75]ный уцелевший в Даурии жандармский унтер-офицер, этот «обломок империи», и сладким звоном отзвонили три звонка.

— Поехали! Ф-фу!

Но это — мысленно. Все молчали, только заерзали на жестких скамейках.

Поезд бодро бежал к станции Маньчжурия.

А спустя двое суток — Харбин. Что-то нам сулит изгнание!

Загремел железнодорожный мост, внизу, еще во льду, открылась река Сунгари.

Я стоял у окна и, прикрывшись занавеской, плакал. Плакал «скупыми мужскими слезами», как пишут писатели. Генерал-генштабист и общественный деятель недоумевающе поглядывали на меня сбоку:

— Всеволод Никанорович, да вы что, право?

И я сказал им:

— Не менее двадцати лет пробудем мы здесь. Двадцати! Уверяю вас!

Я ошибся. Я снова переехал этот мост в обратном направлении, возвращаясь на Родину, лишь в феврале 1945 года.

Через двадцать пять лет…

Юность и свобода

Помещаемый фрагмент принадлежит перу известного русского писателя Всеволода Никаноровича Иванова (1888—1971), человека непростой судьбы. Родился Вс. Н. Иванов в г. Волковыске Гродненской губернии, где в то время служил в уездном училище его отец, но детство и немалая часть юности прошли у Иванова в Костроме, которую он и считал всегда своей родиной. После окончания старой костромской гимназии на Муравьевке он в 1906—1912 гг. учится в Петербургском, а позднее — в Гейдельбергском и Фрейбургском университетах в Германии. В 1-ю мировую войну Всеволод Никанорович служит в действующей армии. Октябрьская резолюция застала его в Перми, и вскоре трагедия раздирающей страну гражданской войны привела Иванова в армию Колчака, а в 1922 г. он, как и сотни тысяч других русских людей, оказался в эмиграции, сначала в Корее, а затем — в Китае. С 1925 года Всеволод Никанорович сотрудничает с ТАСС. Получив в 1945 г. разрешение вернуться в СССР, он поселяется в Хабаровске (вернуться в центр России ему не разрешили) и живет здесь до самой смерти.

Вс. Н. Иванов — автор целого ряда книг, из которых наиболее выдающимися являются: исследование о русском художнике и мыслителе Н. К. Рерихе (конец 30-х гг.), роман-хроника «На Нижней Дебре» (1958 г.), в котором он описывает Кострому своего детства, «Александр Пушкин и его время» (1970 г.) и др. В последнее годы своей жизни Всеволод Никанорович писал, может быть, самый главный свой труд — воспоминания. Правдивый рассказ писателя о своей жизни (1-я мировая война, революция, колчаковщина, эмиграция) долгие годы не мог увидеть свет. Перестройка сделала возможной его опубликование. В 1987 году в журнале «Дальний Восток» в номерах 7 и 8 был напечатан журнальный вариант 1-го тома воспоминаний, посвященный главным образом костромскому периоду жизни Всеволода Никаноровича. Вниманию читателей предлагается фрагмент воспоминаний, названный редакцией журнала «Юность и свобода».

***

«За девять веков своего существования Кострома накопила так много обычаев, навыков, сказаний, песен, поверий, освоила столько глубоких и тонких человеческих переживаний, что стала казаться мне не скоплением каменных домов и деревянных изб, базаров и церквей, где жили какие-то разные люди — «костромичи», а единым живым целым. Ведь костромичей было тогда в городе тысяч сорок! Шутка ли! Приехав в Кострому, мы чужаки, сперва держались в сторонке, узнавая местные новости из «Губернского календаря» или «Костромского листка» и «Губернских ведомостей», то есть по печатному. А Кострома сплошь была напечатана. Да что такое Кострома? Почему Кострома? Что значит «Кострома»? Разве узнаешь это из газет? И выходило по просвещенным газетам и календарям, что «Кострома» эта самая — просто суеверие. Конфуз! Кострома — город в сорок тысяч населения, где имелись сорок церквей, фабрики, пароходства, железная дорога, и вдруг — суеверие! «Все врут календари!». Ведь я слышал, что Кострома существовала и была даже божеством нашего города. Куда она девалась, не знал и всезнающий историк Костромы протоиерей Иоанн Сырцов, настоятель Успенского кафедрального собора и председатель местной архивной комиссии.

А вот народ знал. И когда после нового 1897 года солнце пошло на весну и снега зарозовели по вечерам, заскорузли серебряным настоем, потемнели дороги вслед за масленицей — широкой, улыбчивой, веселой, явилась едва ли не в остатный раз Кострома, вымахнув жарким пламенем из глубины народной души… Когда весеннее тепло животворно разливалось в воздухе, когда соки, подкрепленные талой водой из земли, кинулись будить деревья, приводить их в чувство, когда зазвенели овражки, а воробьи и мальчишки заплескались в лужах, все костромичи ровно в полдень усаживались за столы. Они встречали весну! Они ели круглые, как солнце, блины, пили хмельное и от еды, от питья, от тепла, от света отходили душой, и все, что спало, дремало у них под спудом, замороженное зимой, сердитым государственным порядком, умными книгами, которые, как известно, никому не дают слова сказать несерьезного, — все это преображалось в восторг. В этот день костромичи, на взгляд людей просвещенных, делали вещи явно недопустимые: наша соседка по Ивановской улице, купчиха Шестинская, например, ходила с блинами в руках к колодцу, кликала там свою мамыньку родную, объявляла ей и всей родне, что пришла весна-красна, и бросала в воду угощение. Солнце будило в душах древние чувства, весенний хмель, и, конечно, водочные воды Петра Смирнова у Чугунного моста в Москве своими питиями поддавали жару, и на улицах Костромы, словно из-под земли, воскресали древние нравы. А может, они и не умирали.

Вокруг площади с пожарной ампирной каланчой, вокруг памятника Сусанину работы Демут-Малиновского бешено мчались тройки, запряженные в огромные белые с коврами сани, одиночные рысистые выезды в беговушках-эгоистках или просто дровни с наброшенным поверх соломы ковриком. Гривастые, могучие, похожие на львов лошади в бубенцах, колокольцах, лентах рвались наперегонки, и тут же трусили в меру своих сил непритязательные савраски.

В санях сидели, лежали, стояли веселые хмельные люди, размахивали, кружили вожжами и кнутами над головой; женщины в алых, зеленых, голубых, синих плюшевых ротондах с пышными меховыми воротниками, покрытые в роспуск цветными платками, из-под которых выглядывали старинные «ряски» — жемчужные сетки, хохотали, пели, кричали. Улицы запружены подвыпившим народом — сильным, властным, красивым, необыкновенно говорливым и хлестко остроумным. Солнце вытопило эту силу, и бурный карнавал скакал, несся с площади по широкой Павловской улице мимо дворянского собрания, старого уютного костромского театра, дома богатеющих купцов Солодовниковых все дальше к Галицкому тракту, а затем обратно.

В бурном развороте этого веселья тонули, терялись и чиновники, и офицеры, и даже городовые, временно прекращавшие свою культуртрегерскую деятельность. Я убегал на улицу от блинов, а с улицы возвращался к блинам, везде надо было успеть. Русский древний карнавал набирал свою силу…

И вот тогда-то, как царица к своему народу, явилась нам, всем костромичам, сама наша мать Кострома. Я видел ее. В пятницу и субботу, перед последним веселым воскресеньем, подростки из Красного, Мясного, Рыбного, Пирожного, Щепяного, Табачного, Мучного, Платяного рядов бегали по лавкам и дворам, собирая, стаскивая на лед Волги под Молочной горой, все, что только могло гореть. Как, зачем, почему — при этих сборах не говорилось, твердилось только одно: «Давай!» И все давали… В лавках Войлошникова, что торговали фруктами, выносили корзины из-под винограда и яблок, купцы Песков и Кудрявцев жертвовали керосин, а то и бочки из-под горючего, олифы, краски. У Сашки Репина, что держал портомойни на Волге, где бабы полоскали белье, народ иной раз растаскивал даже лапы, не говоря уже о дровах.

Перед заходом последнего солнца масленицы на волжском льду возвышались целые горы из бочек, старых рогож, сена, соломы, залитые керосином. Тут же наготове лежали сковороды, заслонки, жестяные бачки, жаровни, старые ведра, тазы….

Перед сумерками на льду уже ходуном ходит черная толпа, мощная, веселая, живая… Здесь рабочие Михинской, Кашинской и Зотовской льняных мануфактур с женами и ребятами, в коротких чуйках, картузах, высоких сапогах; тут и ремесленные люди — сапожники, столяры, плотники, бочары, колокольные мастера; здесь и купечество, приказчики, служащие всех этих гостиных рядов. С ними огородники из окрестных сел, маляры из татарской слободы, матросы, лодочники и водоливы, и плотовщики, и пекари, и булочники, и колбасники, и мясники — словом все, кто работает руками своими, обихаживает и кормит себя, и семью, и горожан.

На этих последних карнавалах не видно было ни студента, ни гимназиста, ни чиновника, ни большого купца, ни барина… Из всей костромской интеллигенции присутствовал здесь лишь знаменитый местный латинист Карандаш, декламировавший на латыни речи Цицерона, отрывки из Тита Ливия, сатиры Горация. Но ведь Карандаш был гордым босяком, «зимогором», пьяницей, обитателем ночлежного дома имени купца Гордея Чернова и непримиримым обличителем мещанского благополучия. Появление его на гулянье никого не удивило.

Но вот в самом центре широкого круга поднялось, на манер наседки среди цыплят, огромное чучело из соломы, из рогож, из хвороста, страшное, как ящер, вертящееся и приплясывающее. Волга залита багровым светом заката, чернеет на заре Ипатьевский монастырь, а народное это вече поет во весь голос и пляшет. Гремит пушка, вспыхивает все, что может гореть, вздымается черный дым, и, наконец, змеи огня охватывают, пожирают божество Кострому… И огонь с земли отдает огню небесному свою хмельную, живую силу.

Такой я видел Кострому в далекие времена, почти семьдесят лет тому назад, а отец крепко держал меня за руку, чтобы я не убежал от него на лед.

Потрясающее впечатление произвели на меня этот пляс, рев, стук, огни, песни, сожжение Костромы, все, что я наблюдал с площадки у древней крепостной стены собора. Я видел то, что не увидишь в музеях, о чем не прочтешь в книгах. У всех участников карнавала, несомненно, были единая Воля, некое единое сердце, бьющееся в лад со всем годичным кругом солнечных праздников, а главное — свой

Мы на Западе и на Востоке

Саметь — одно из древнейших сёл Костромского уезда. Впервые погост упоминается в 1581 г., когда Царь Иван Грозный пожаловал его Московскому Чудову монастырю, в чьём владении Саметь оставалась до 1764 года. После секуляризации монастырских земель в 1764 г. село стало государственным.

Саметь. Церковь Николая Чудотворца

Храм в Самети впервые упоминается в 1616 г., когда на погосте стояла деревянная церковь во имя Николы. По-видимому, изначально второй храм погоста был посвящён свв.апп. Петру и Павлу, традиционно почитаемым на Руси покровителям рыбаков: в 1629-1630 гг. писцовая книга зафиксировала на погосте кроме Никольской церкви также и «место церковное свв.апп. Петра и Павла». В начале 50-х гг. 17 века в «селе Самите» стояли две деревянные церкви — во имя Свт.Николы и во имя Свт.Алексия, митр.Московского. В 60-е годы 18 века взамен деревянных церквей в селе был возведён каменный пятиглавый храм с трёхъярусной колокольней, освящённый в 1768 году. В него перенесли три престола из прежних деревянных церквей: 1) в холодном четверике-во имя свт.Николая Чудотворца, в тёплой трапезной 2) правый- во имя свв.апп.Петра и Павла, 3) левый- во имя Алексия, митр.Московского. В 1-й пол.19 века была возведена новая колокольня, а в 1870-е годы переделана трапезная с приделами Алексия митрополита и Петра и Павла. Во 2-й пол.19 в. церковь была окружена кирпичной оградой (утрачена и воспроизведена в старых формах в 1980-1990-х гг.) с воротами и угловой часовней. К западу от храма в ограде стоит дом причта нач.20 в., неподалеку от него у юго-западного угла колокольни сохранилась часовня — столп того же времени. К нач.20 века основным направлением хозяйственной деятельности крестьян села Саметь являлась торговля сеном, заготовка которого в огромных количествах велась здесь издавна на окрестных заливных лугах. К этому времени относится сохранившаяся ныне историческая застройка села, формирующая несколько улиц, сходящихся к центральной площади с Никольской церковью. Кстати, в 1914 г. Император Николай Второй — в память своего посещения в 1913 г. Костромской губернии — прислал в дар этой церкви в Самети список Феодоровской иконы Божией Матери, которую 15 июля 1914 г.- за несколько дней до начала 1-й Мировой войны — массовый крестный ход перенёс из церкви свв. Богоотец Иоакима и Анны в Костроме в Никольскую церковь в Самети (этот образ был похищен из храма осенью 2002 г.). В советское время в селе Саметь находился известный на всю страну колхоз «12 Октябрь», возглавляемый легендарной Прасковьей Андреевной Малининой — дважды Героем Социалистического труда, кавалером шести орденов Ленина. Благодаря именно этому человеку церковь в селе не была закрыта в те годы. Сам же храм свт. Николая несмотря на позднейшие его перестройки, не изменил первоначального композиционного принципа размещения всех объектов на одной продольной оси. Высокий двусветный основной четверик церкви завершён крутой четырёхскатной кровлей с пятью широко расставленными луковичными чешуйчатыми главками на вытянутых граненых барабанах. Пятигранная в плане апсида значительно ниже и уже храма. Более широкая трапезная, выстроенная с использованием в декоре форм русского стиля, ориентирована по продольной оси здания и включает в свой объём нижний ярус колокольни. Пятигранные апсиды её приделов частично закрывают боковые фасады храмового четверика. Высокая и стройная трёхъярусная колокольня в стиле зрелого классицизма состоит из чуть убывающих по объёму к верху четвериков, завершённых гуськовой кровлей с люкарнами и квадратным в сечении барабаном, служившим основанием некогда утраченной главы или шпиля (существующее ныне завершение колокольни сооружено несколько лет назад). Живопись 19 века заполняет свод и стены храма отдельными картинами, соединёнными между собой орнаментальными композициями типа гризайли. Письмо академическое, профессиональное. Иконостас выполнен по проекту 1838 г. костромского архитектора М.М.Праве, очевидно, в 1840-х гг. Классический по сути он включает витые колонки с гирляндами цветов, что придаёт ему барочный вид. Иконостас изобилует резьбой с тонкой прорисовкой всех деталей, что характерно для творческого подчерка зодчего. Масляная живопись в трапезной исполнена большесольским мастером А.М.Баженовым в 1882 г., правлена в 1980-е годы. Иконостасы приделов фабричной работы выполнены в псевдорусском стиле в нач.20 века. Богослужения в церкви из-за отсутствия священника прекратились в 1942 г., и несмотря на все усилия верующих, храм не действовал 4 года. 1 апреля 1946 г. Совет по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР отказал религиозной общине Самети в разрешении на открытие храма, т.е. фактически закрыл его. Однако, благодаря знаменитой П.А.Малининой (светлой ей памяти за все её труды и подвиги), пустившей в ход все свои высокие связи, случилось небывалое: уже 8 июля 1946 г. Совет отменил своё предыдущее решение и разрешил открыть церковь в Самети. С августа 1946 г. богослужения в церкви не прерывались.

В настоящее время, согласно переписи населения, в Самети проживает более 600 человек. Доехать до села можно из Костромы на пригородном автобусе № 105″Кострома-Саметь».

По материалам:»Памятники архитектуры Костромской области», выпуск 2, стр.68-71; Н.А.Зонтиков «Храмы Костромского района».

Василий Розанов на Павловской улице, у дома в котором провел свое детство.

В Костроме археологический съезд. Любознательные люди, глаз которых устремлен в древность и в этнографию, эту пребывающую древность, со всех концов съехались туда. Друзья, один тифлисец и один харьковец, шлют оттуда письма мне, полные одушевления и почему-то любовью к самому месту съезда, городу Костроме. В Костроме теперь большой праздник; она открывает у себя Романовский музей, где будут храниться говорящие камни старины, и уже похожие на камень какие-нибудь харатейные (пергаменные) свитки и всякие письменные и печатные драгоценности.

Это хорошо. Желательно, чтобы богачи-магнаты, каких, кажется, в Костроме нет, а по России их много, приняли участие средствами в этом Романовском музее. Впрочем, сорок лет назад в Костроме, уже за городом, были богатые фабрики Шилова, Мухина и, кажется, Зотова. Живы ли они теперь? Они стояли за городом. В их черных трубах, неизмеримо огромных корпусах, а особенно в страшно сильных кулаках «фабричных» костромичи видели что-то пугающее, страшное, неодолимое. Я сам помню, как меня, мальчиком, стал колотить подросток с фабрики, — без всякой причины, встретив на улице. Я наклонил голову и спину: «Только бы не по лицу, — остальное не важно. И только бы не убил». О сопротивлении не было и мысли.

Костромичи народ тихий и мокрый от постоянных дождей. Есть поговорка, сложенная ими о себе:

Кострома
Такая-то сторона.

Вместо «такая-то» вставлено другое слово, не очень печатное. Как я узнал уже взрослым, «Кострома» есть имя языческого божества, должно быть женского или бабьего, которое перешло в название города. Но, конечно, сами костромичи об этом не знают; это им должны теперь внушить археологи.

Сам город представляет собою смесь огромных и красивых, все новых, казенных зданий и небогатых обывательских домов, которые к окраине переходят в рухлядь. Я жил в рухляди. Как за уголок завернуть, выходила улица в поле; и немножко еще пойти — открывались мельницы, с их огромными фантастическими крыльями. А там и леса, с грибами. Тут, на всполье, стояла старая-старая береза, уже без листьев, помнится. Верно, теперь ее срубили «для благоустройства». По березе этой узнавалось, что «уже близко дом». А «дом» — это было царство небесное для усталого до последнего изнеможения собирателя грибов. В страшный лес я, конечно, ходил с большими. У больших большой шаг: за ними бежишь, бежишь, и никак они не остановятся. Не обращают никакого внимания.

Леса еловые. Сосен я не помню, должно быть, оттого, что на сосну надо поднимать голову кверху, а ель вся перед глазами, и ее невозможно не заметить, даже маленькому. Грибов было множество. Однако полные верхом корзины несли только какие-то «знающие места бабы», должно быть колдуньи. Они были старые и всегда серьезные, уходили в лес с рассветом. А когда мы шли в лес, часов в семь утра, они уже возвращались назад. Мы собирали корзины до половины. Грибы — боровики. Ягод не помню, кроме нашей домашней «садовой малины», кислых яблок и как «объеденья» — вишен и крыжовника.

Костромичи все «акают». Говор их прелестен по мягкости, благозвучию и некоторой гортанности. Говорят «бываат», а не «бывает».

Из лесу приезжали к нам угольщики продавать на базар уголь, так как мы жили около «Сенной площади», со всяким громоздким товаром. Приезжали с вечера и ночевали, а рано утром везли уголь на базар. Когда они садились «хлебать» (ужинать), всегда я сидел перед ними и смотрел им в рты. Очень вкусно казалось, оттого, должно быть, что они ели с аппетитом. Руки и лица их были черные от угля (от налета), а души, должно быть, белые. За ужином неумолкаемо шел говор, смех и прибаутки. Такого веселого народа я потом не видал: горожане много угрюмее, печальнее. «Ну, чадо мое, гороховое»… так это и звучит в ухе. Особенные же весельчаки были старики. Молодежь была серьезнее.

После грибов самое большое удовольствие была ловля раков. Для этого отправлялись «в ночное» на реку Кострому, сливающуюся тут же с Волгою. Река Кострома несравненно глубже Волги: так глубже, что уже за 2 сажени от берега имеет сажени две глубины, и дальше — многосаженная глубина. Зависит, конечно, от крутых берегов, падающих прямо вниз в этом месте: мне же от глубины ее, а может быть, и оттого, что Волгу я знал только «теоретически», Кострома казалась уважительнее и грознее Волги. «Чуть оступился с плота и упал в воду — спасенья нет». В Волге же смерть не была так близка и неизбежна. Ловили сетками из мочала, сплетенными крест-накрест на обруче от испорченной кадки, кладя на нее камень (груз) и приманку. Раки были черные и огромные или красные небольшие. Наслаждение видеть, как 2-3, иногда 4 рака расползаются от приманки в сторону, к краям сетки, но еще не доползли до края, и вот быстрым движением выхватываешь сетку из воды и хватаешь раков! Это наслаждение ни с чем не сравнимо. Из воспоминаний о классической гимназии ловля раков единственно отрадное в моей памяти.

Ночью зажигали костер и пекли раков поменьше. Побольше берегли домой. Холодно. Пронизывающая сырость. Чуть-чуть дремота, не могущая перейти в сон. Но вот толчок в бок старшего: показалась утренняя зорька. Торопливо спускаемся вниз, перешагиваем (осторожно) с плота на плот и подымаем с вечера закинутые сетки: первый улов всегда хороший.

Осенью, с сентября, начинались дожди. Они были ужасны: с утра моросит, вечером моросит, всегда моросит. Дождь косой, неприятный, в лицо. Стоишь на крыльце, поутру: опять дождь, безнадежный. Ни выйти, ни поиграть. Сиди дома. А дома одно удовольствие: география Корнеля со своими проклятыми островами и полуостровами, да 90-й псалом царя Давида.

Безнадежно! И я плакал.

Имя Сусанина все знают в Костроме, грамотные и неграмотные. Сусанин — слава Костромы, гордость Костромы. От Сусанина все костромичи — патриоты. Умереть за царя, уморить ляхов (имя «поляков» в низшем классе неизвестно) — мечта, кажется, с детства. Непонятна маленькая неделикатность: отчего бы раз в год не командировать московскую оперу в Кострому для представления там «Жизни за Царя» Глинки? Это так дешево, костромичи своим прекрасным духом так заслужили этого, серьезная благодарность к Сусанину, естественно, внушает эту мысль, а плоды непременно были бы так хороши. Воспитанники гимназии, семинарии, Григоровской женской гимназии и городских училищ непременно должны бы видеть в картинах и звуках величайшее событие своего города. Но наши министры просвещения, все такие «патриоты», не догадались выпросить этого простого и легкого распоряжения.

Памятник Сусанину — хорош. Он «губернский», скромный, не столичная краса: но закруглен в мысли и форме. На круглой колонне бюст Михаила Феодоровича в шапке Мономаха; у подножия колонны — молящийся Сусанин, прижав руки к груди, стоит на коленях. Все это — на кубическом постаменте, одна сторона которого покрыта барельефом, изображающим, помнится, сцену убийства в лесу Сусанина «ляхами».

Единственная политическая тема, занимавшая в то время и низы, заключалась в вопросе: «Кто выше, губернатор или архиерей». Ибо их было по одному в каждом городе. Соглашались, что «может быть, губернатор выше архиерея, но зато московский митрополит выше губернатора». Последнее почему-то составляло утешение.

Из церквей помню Козьмы и Дамиана, ближайшую; Алексея Божия человека — в сторонке; Покрова Богородицы — много подальше, но зато великолепную.

Директор гимназии Шафранов, инспектор Рогозинников, батюшка Виноградов, учитель русского языка — Мусин, французского — Морен, были прекрасные люди и педагоги. Потом были классики, но уже сухие и страшные. Из чехов. По моему дурному учению это была terra incognita, может, поэтому и страшная.

И хоть там были эти ужасные дожди, а все-таки хочется сказать, что это — благословенный край. Такой добрый, тихий и провинциальный!

Впервые опубликовано: «Новое время». 1909. 2 июля. №11962.

Василий Васильевич Розанов (1856 — 1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.

О.Ткаченко. Научные исследования по мерянскому языку

ШКОЛА КОСТРОМСКОЙ ОБЛАСТИ

Автор : Елесина Алёна Сергеевна

Российская Федерация, Костромская область, город Нея

МОУ СОШ № 2, 11 класс

1.Введение.

Наши предки – славяне, забираясь в глухие леса, на берега волжских притоков, волей-неволей были вынуждены соседствовать с теми, кто обосновался здесь до них. Вновь прибывшие всегда ценили опыт предшественников, перенимая от них навыки, обычаи и старательно запоминая странные для русского уха названия. Эти названия и сегодня остаются как памятные знаки о древнейших временах и о людях, живших до нас на этой земле.

На сегодняшний день большинство наименований рек, озёр, ручьёв и других природных объектов остаются «тёмными», неразгаданными, или же их объяснение основывается на легендах и преданиях. Хотя некоторые названия, уходящие своими корнями в угро-финские языки, в частности, мерянский и марийский, а также имеющие старославянскую основу, можно с достаточной долей объективности раскрыть через лингвистический «прицел».

Кто же такие меря?…

2. Происхождение меря

В VII-начале XI веках бассейн оз. Неро был заселён финно-угорским племенем меря. Известно 19 сельских поселений (селищ) и одно городище — Сарское. рисунок Селища занимали пологие склоны возвышенностей коренного берега озера у ручьёв и оврагов и на берегах рек Сара, Устье, Которосль. Все они располагались в пределах досягаемости друг от друга. Саамы, вепсы, марийцы, чудь заволочская, кострома и меря смешались со словенами и кривичами и образовали великорусский этнос.

Свободная энциклопедия Википедиядает следующее определение: Меря — это один из угрофинских этносов, некогда обитавший на обширной территории Ярославской, Ивановской и Костромской областей. рисунок История народа меря — это, по сути, предыстория Северо-Восточной Руси; этот этнос стал впоследствии центром единого древнерусского государства. Потомки мери влились в состав древнерусской народности. Мерянские традиции очень долго существовали в материальной культуре и погребальной обрядности жителей Ростово-Суздальской Руси. В настоящее время меря как этнос уже не существует. Последние, чрезвычайно скудные известия об этом народе относятся к XVIII веку. Меря постепенно исчезали, растворяясь в новой народности, но не бесследно. Топонимика и некоторые культурные традиции, а также пережитки сохранились в границах их прежнего проживания.

До наших дней дошли переданные из поколения в поколение дорусские названия рек, озер, селений и урочищ, сохранились некоторые лексические и фонетические особенности народных говоров. Стертые временем следы финно-угорских традиций обнаруживаются в фольклоре и традиционной культуре жителей современных Ярославской, Владимирской, Ивановской и Костромской областей. В этой связи изучение мери является, в сущности, исследованием одной из частных проблем этногенеза русского народа. Вместе с тем вопросы происхождения и расселения мери, ее отношений с соседними этносами важны для восстановления значения многих неясных топонимических единиц, для изучения семантики слов и воссоздания их первоначального значения.

Занимались финно-угры земледелием, охотой и рыболовством. Их поселения находились далеко друг от друга. Может быть, по этой причине они нигде не создали самостоятельных мощных государств, а стали входить в состав соседних держав. Одни из первых упоминаний о финно-уграх содержат хазарские документы, позднее финно-угры платили дань волжским булгарам, затем входили в состав Казанского ханства, а затем вошли в Русское государство.

Со временем крещение, письменность, городская культура, принесённые славянами, стали вытеснять местные языки и верования. Многие начинали чувствовать себя русскими и действительно становились ими. Иной раз для этого достаточно было креститься. Таким образом, формирование великорусского этноса прочно связано с христианизацией угрофинских этносов. И мудрость князей русских состояла в первую очередь в том, что в православной христианской вере они увидели своеобразный «этнический клей», который и склеил многочисленные этносы в великорусский народ. К сожалению, этот аспект христианства историками очень мало исследован. Кстати, на Руси людей, занимавшихся землепашеством, называли «смердами», а не крестьянами. Скорее всего, крещенных смердов стали называть «христиане», а уж позже это название трансформировалось в «крестьяне».

Люди переселялись в города, угрофинские этносы перемешивались, люди из Руси уезжали далеко — в Сибирь, на Алтай, где общим для всех становился русский язык: сначала он был языком межэтнического общения, затем государственным языком. Постепенно этот язык вытеснил остальные, и меря, вепсы, чудь заволочская, кострома стали русскими. Далеко не все знают, что в фамилиях Шукшин, Веденяпин, Пияшева ничего славянского нет, а восходят они к названию племени шукша, имени богини войны Ведень Ала, дохристианскому имени Пияш. Так значительная часть финно-угров была ассимилирована славянами, а некоторые, приняв мусульманство, смешались с тюрками. Потому сегодня финно-угры не составляют большинства населения даже в республиках, которым дали своё имя. Но, растворившись в массе русских, финно-угры сохранили свой антропологический тип, который теперь воспринимается как типично русский.

В русский язык вошло немало финно-угорских слов, таких как «тундра», «килька», «салака» «сорога» (славянское название плотва) и т. д. Слово «пельмени» заимствовано из языка коми и означает «хлебное ушко»: «пель» — «ухо», а «нянь» — «хлеб». Особенно много заимствований в северных диалектах, в основном среди названий явлений природы или элементов ландшафта. Они придают своеобразную красоту местной речи и областной литературе. Возьмите хотя бы слово «тайбола», которым в Архангельской области называют глухой лес, а в бассейне реки Мезень — дорогу, идущую по морскому берегу рядом с тайгой. Оно взято из карельского «taibale» — «перешеек». Веками живущие рядом народы всегда обогащали язык и культуру друг друга.

С меньшей плотностью памятники мери расположены также по течению реки Нерли Клязьминской, в окрестностях Ярославля и в Костромской области вплоть до Галича Мерьского. По реке Обноре меряне селились вплоть до ее истоков, они обитали на территории Любимского района Ярославской области и Грязовецкого района Вологодской области. По данным «Повести временных лет», в 859 году варяги обложили данью племя меря. В начале X века меряне принимала участие в военных походах вещего Олега, в том числе и на город Кыев в 907 году, меряне указаны в составе его войска, идущего на Царьград. [1]………………… Начало слияния мери с восточными славянами относится к IX—XI вв. Территория, заселенная племенем меря стала основой Владимиро-Суздальского княжества.

Меряне были носителями очень древней и развитой культуры, что подтверждается многочисленными археологическими раскопками. Мерянская топонимика расшифровывается на базе марийского языка [7]…………………….. Следовательно, наиболее близким к племени меря было племя мари. Вполне возможно, что современные марийцы являются прямыми потомками мери, которые не забыли своего языка и до сих пор остались язычниками. Это лишний раз доказывает, что слияние многочисленных славянских и угрофинских этносов в русский этнос происходило на волне христианизации.

3. Мерянский язык.

Мерянский народ перешёл на славянский язык, как язык новой славянской элиты, как язык межрегиональной торговли. Мерянский язык, где как доказано было много диалектов, вероятнее всего на эту роль не подходил.

Меря́нский язы́к — мёртвый финно-угорский язык, на котором говорило племя меря в центральной части России, локализуемое по летописным и археологическим источникам в районе озёр Неро и Плещеево (где находятся соответственно Ростов Великий и Переславль-Залесский). Об этом языке известно очень мало, фактически до нас дошли только данные топонимики (впрочем, неоднозначно трактуемые). Исчез в Средние века после того, как племя меря было ассимилировано славянами (последний раз меря упоминается в летописи в 907, распад племенной структуры мери относят ко временам Ярослава Мудрого).

Существует две версии относительно места мерянского языка в финно-угорской семье. Согласно одной, он был близок к марийскому языку (ср. близость этнонимов мари и меря; её придерживался Макс Фасмерhttp:+ рисунок проводился также анализ мерянской топонимики с опорой на марийские параллели[1]……………….), согласно другой, он стоял ближе к прибалтийско-финским языкам (сторонником этой гипотезы является Евгений Хелимский, предложивший свой анализ топонимики мери). Мерянский язык оказал огромное влияние на изначальное формирование русского (великорусского) языка, тем самым отделяя его от белорусского и украинского, где влияние мерянского отсутствует. Во-первых, в отличие от других славянских в русском языке много слов, где присутствует буква Ё (её нет в старославянском и других родственных языках): польское «пес», «еж», «есще» без Ё, украинское «мед», «смерзли» (замёрзли), «полит» (полёт) – тоже без Ё, старославянское «сестры», «звезды», «теплый» вместо современных «сёстры», «звёзды», «тёплый» и т.д. Буква «Ё» очень обильно представлена в финно-угорских языках, особенно в вепсском, марийском, коми, венгерском, финском, эрзянском (сёрма, сёвномс, лёлё, лёмзёркс, ёвкс, ёвтамс, пизёл, ёжосо, ёл и другие).

Во-вторых, мерянским наследием является полногласие русского языка. Сравним старославянские слова: брег, град, млеко, хлад и т.д. и современные: берег, город, молоко, холод, а также серп, горб, верба и чешские срп, врб, грб, название государства Сербия, а по — сербски «Српска»…

А слова повторы! В словообразовании мерянский субстрат выражен наличием сложных взаимо усиливающих слов: жили-были, жив-здоров, жить-поживать, есть-пить, нагой-босой, такой-сякой, путь-дорога, нежданно-негаданно, сегодня-завтра, руки-ноги и т.д. Это типичная калька-перевод с финно-угорских языков. Ни одна сказка в белорусском, украинском или польском языках не начинается со слов «жили-были». Мерянизмы глубоко проникли не только в словарный фонд русского языка, но и повлияли на грамматику, построение слов и предложений: например, русское выражение «у меня есть», в отличие от других славянских языков «я имаю» (я имею), т.е. «у меня есть» чисто финно-угорская калька.

Очень много слов, особенно в диалектах русского языка, попало из мерянского и других финно-угорских языков в русский язык. Например, пигарный, пикотный, пикушной (Яросл., Арх., Волог. обл.) – маленький, низкорослый, сравните вепсское «пикарайне», «пикой» совсем маленький, малюсенький, финское «пиени», диалект «пиккара» (маленький), карельское «пикку» (крохотный). Сюда же относится более известное русское слово «пигалица» (малявка, маленькая девочка). Никакой статьи не хватит перечислить мерянские слова. Профессор Ткаченко указывает и глагол ковылять (родственное финск. кavalla – «ходить, слоняться»), северорусское урма – «белка» (родственное вепсск. оrau и коми ур – «белка»), костромское сика – «свинья» (ср. финск. sika – «свинья»), лейма – «корова» (на эрзянском – лишме), ярославское тульяс – «огонь» (родственное финск. tulli и марийское тул – «огонь»), северорусское вёкса – «протока из озера», ярославское бяни – «вилы», общерусское кока – «крёстная мать» и еще десятки других. Более обстоятельно данная тема раскрыта в классической монографии ученого «Мерянский язык».

Мерянский язык повлиял на русский на всех уровнях. В фонетике северных великорусских говоров на территории бывшей «Мерянии» сплошь и рядом встречаются такие языковые явления, как не различение звонких и глухих согласных, редукция одного из согласных в начале слова, если они следуют друг за другом, и другие характерные финно-угорские черты. Первые этнографы Пошехонья и костромских земель, как писал Орест Ткаченко, сообщали о местном произношении слов «брат» как «бат», «ветка» как «ведка». Вошедшей в литературный русский язык особенностью склонения существительных мужского рода стало наличие в родительном падеже формы на -а, -я («купить чая») наряду с формой на -у, -ю («купить чаю»). Типологическая параллель существует только в прибалто-финских языках. Ни в одном из славянских языков такого нет. Уроженец Костромских мест – актер Михаил Пуговкин, настоящая фамилия которого даже звучит по-мерянски – Пугорькин. Пуговкиным он стал только по приезде в Москву. А пугорьками с ударением на первый слог в Костромской и Вологодской областях называли холмы, бугорки. На такой вот «пугорьке» стояло село Раменье, где и родился известный киноактер.

Как мы видим, мерянский язык оказал огромное влияние на русский, став первоосновой его лексического, словообразовательного и фонетического разделов.

4. Мерянское наследие в топонимах

Хотя в древних русских летописях упоминаются два великих мерянских озера: Ростовское (Неро) и Клещино (Плещеево), центром мерянской земли были еще два великих озера Костромской области: Галичское и Чухломское . Из этих четырех великих озер вытекают 4 реки-протоки, в числе которых Вёкса и Векса. Кстати, реки с таким названием, а также «вокса», «воксенга» встречаются и в других местах, где проживала меря.

Мерянское название озера сохранилось в некоторых топонимах Центральной России: Селигер, Вокш-ер, Пичер, Яробол, Яхреньга, Яхрома… Вышеназванные вариации мерянского названия озера созвучны и тождественны по смыслу марийскому «ер», «йар» — озеро; вепсскому и эстонскому «йарв»; саамскому «йавр»; финскому и карельскому «ярви»; эрзянскому «эрьке»; мокшанскому «эрьхке»

Кроме вышеназванных мерянских географических названий карта Центральной России изобилует другими названиями финно-угорского, в основном мерянского происхождения, хотя некоторые топонимы и гидронимы приобрели русские суффиксы и русифицированы путем искажения их фонетико-морфологического состава:

Ярославская область: Надокса, Воксенга, Ковонга, Мелекса, Селекша, Шакша, Шопша, Шокша… В некоторых районах области мерянские названия составляют до 70-80% топонимов.

Костромская область: Ворокса, Пичерга, Лынгерь, Вохма, Вохтога, Печегда, Симонга, Судолга, Нотелга, Якшанга, Онга, Вандога, Тоехта, Нерехта (Мерехта), Покша, Понга, Нея, Меремша, Шунга, Урма, Монза, Андоба, Мезенда и др. В ряде районов гидронимы почти на 90-100% мерянские.

Ивановская область: Пакша, Вичуга, Нодога, Юхма, Шуя, и многие другие.

Вологодская область (юг): Вохтога, Соть, Толшма, Сельма, Шуя и другие

Тверская область (восток и север): Селигер, Валдай, Сикша, Яхрома… На западе области уже доминируют летто-литовские топонимы.

Владимирская область (запад): Колокша, Ворша, Пекша, Судогда, Суздаль. Московская область (север): Яхрома, Талдом, Вирея, Воря, Лама, Пахра. Возможно, само слово «Москва» по одной из версий также происходит из мерянского языка. Орест Ткаченко предположил, что древнейшая форма слова «Москва» – Москов – может быть связана с мерянским словом моска – «конопля». Его гипотезу подтвердила одна из писцовых книг XVII века, где Москва-река выше Москворецкой Лужи (современные Лужники) названа Коноплёвкой…сноска. Еще одним аргументом в пользу «конопляной» версии является существование Капельского переулка в московском районе Проспекта Мира. Речка Капелька, протекавшая здесь и сто лет назад заключенная в трубу, раньше называлась Конопелькой.

5. Костромская топонимика

Город Кострома основан в XII веке и впервые упоминается в старинных Воскресенской и Тверской летописях. Слово Кострома можно перевести с финского и мерянского как «земля искупления» или «земля возмездия», Кинешма — «тихая земля» или «тихая гавань», Сендега (Sanda joki) — «песчаная река», Корба — «злая деревня», Андома (Anda maa) — «щедрая земля», Нея (nelle) — «топь», «болото». Вообще, всё, что оканчивается на «-ма», имеет отношение к земле, на «-ба(л)» — к поселению, деревне… Другое значение восходит к легенде: название « Кострома » во многих исторических источниках связывается с обрядовой соломенной куклой – Костромой , которую сжигали на костре. Пусть будет так. Но ведь название куклы тоже должно бы что-то означать. И так, вдумаемся « Кострома ». «Кост» — «Костёр». Слово «костёр» у древнейших славян означало «поднимающийся к центру», и имелось в виду к центру «круга», «солнца» поднимающийся огонь или дым. «К» — предлог, «ост», «остров», «основа». Далее «рома» и «рама», кстати, одно и тоже название . Здесь же «ра», находящийся в «ро» — «солнце». Не зря в Костроме , как и везде в Поволжье, все «окают». «У нас в Костроме , да на той стороне, все дрова градом побило». «О» тщательно и напевно выговаривается, «Ма» — древне-русское «круг». И так, « Кострома » — «поднимающийся к солнечному кругу». Что и соответствует обряду сжигания, когда соломенная кукла « Кострома » превращается в огонь и дым и поднимается к солнцу. Есть все основания считать, что именно здесь, где Волга (чье название , может, тоже от мерянского «Valga» или «valea joki» — «светлая река») делает крутой поворот и в нее впадает река Кострома , находилась столица Мерянского государства, которое насильственно поработили и крестили «русские» князья Рюриковичи… Костромская меря – самая восточная, дольше всех сохраняла дорусскую идентичность. Способствовала тому удаленность от городских центров, почти что северный климат, препятствовавший притоку населения извне и наличие этнически близких соседей – марийцев. Меряно-марийская граница проходила по реке Унже. Согласно летописям и другим историческим документам, предки современных марийцев имели на востоке Костромской области несколько собственных княжений и время от времени ходили в военные походы на Галич Мерский. Недаром слова и топонимы, очень похожие на мерянские, встречаются у западной диалектной группы марийцев.

В центральной части России много названий, которые начинаются с частиц «не» и «но». Нея , Нева, Нерехта, Нельша, Номжа. Все эти названия присущи не только Руси. Например, Нея есть во Франции и известна в истории как место, где был подписан Нейский мир. Это наши славянские названия во Франции. Можно поразмышлять и поспорить о времени происхождения этих названия, хотя бы – Нея. Кто-то считает его не таким уж и старым, но упоминание о Нее (не о нынешнем городе, а о названии той местности, где стоит сейчас этот город) встречалось в древности.

Топонимика моей малой родины представляет собой смесь названий, данных разными этносами и в разное время. Мерянское культурное наследие живет в костромском городке Нея не только в языке его обитателей. В культуре небольших деревень, окруженных со всех сторон «лесом-кормильцем», отчетливо читается типичный для прибалто-финнов хуторской способ ведения хозяйства в лесах. Здесь не увидишь кустов больших деревень, только малодворные селения по берегам небольших рек или на возвышенностях. Крестьянские занятия тут находятся в состоянии некоторого баланса с лесными – ничто не доминирует. Такое «внутрилесное» положение человека и его дома характерно мироощущению финно-угров.

Менталитет и духовные воззрения современных нейчан тоже близки к финно-угорским, которые характеризуются мягкостью и терпимостью по отношению к другому человеку. Одна из возможных причин нейской толерантности может быть связана с древними дуалистическими воззрениями местного населения. «И богу помолимся, и в черта поверуем» – отголосок той же дуалистической традиции.

Невод

От озера Неро

До озера Нево –

Небо, небо.

Закинул я невод

От озера Неро

До Нерли,

до Неи,

до Нары,

до Нарвы,

до Нево…

Нева, Нерли, Нево, Неро, Нея, Нерехта – это древнейшие названия одного рода. И так везде в Костромской области, куда ни кинь взор – везде седая древность.

Первый участок северной железной дороги Александров-Вологда был построен в 1870-1872 годах. Участок через Костромскую область Череповец-Вологда-Буй-Галич-Николо-Полома-Нея-Мантурово-Шарья-Свеча построен в 1905 году. Вот тогда-то и возникла необходимость строительства на этой железнодорожной ветке ряда станций, в том числе и Неи.

Название железнодорожной станции Нея произошло от реки Нея, на которой она стоит. Костромской историк Г.Воронов…… считает, что происхождение наименования Нея окончательно ещё не расшифровано. Зато об этом не оказалось недостатка в легендах. Вот одна из красивых легенд названия «Нея». Из истории известно.рисунки Что в местные болотистые леса татаро-монголы не заходили. Но, якобы, один заблудившийся отряд всё же попал в эти леса. Поймали несколько местных жителей и принуждали их вывести отряд из лесов и болот. Но все отказались и были казнены. Среди задержанных находился красивый белокурый юноша, в которого влюбилась красавица-дочь татарского хана. Она просила отца и воинов не казнить его, но её не послушали и юношу лишили жизни. От отчаяния и горя юная татарка бросилась в реку и утонула, так как не умела плавать , да и утопилась специально. Её звали Нея. Татаро-монголы тоже не умели плавать. Они собрали местных стариков и заставляли их достать тело девушки . при этом они показывали а реку и твердили: «Нея, Нея!». С тех пор реку стали называть Нея.

Конечно, красивая легенда. Но только Нея вместе с другими древними названиями упоминается во времена, которые были задолго до нашествия татаро-монголов.

Пожалуй, прав Воронов, полагая, что не может название реки быть образовано от личного местоимения «я» и отрицательной частицы «не». Да и никак не могли древние люди дать реке абсолютно бессмысленное название, такого в прошлом не случалось.

Бесспорно, слово Нея не русского происхождения, скорее всего финно-угорского, но только не татарского. Как считают некоторые учёные, наименования реки Нея и её притока Нельши родственны. Нельша – есть уменьшительная форма от Нея, на что указывает широко распространённый уменьшительный суффикс «ша».

От многих названий городов, посёлков, деревень, рек и участков местности в Костромской и соседних (Ярославской, Вологодской и др.) областях веет седой стариной. Все названия, начинающиеся с частицы «не», выражают обычно отрицание чего-либо. Но не только. Например, старинное слово «небога» означает убогий, нищий, бедняк, бедующий, несчастный, увечный. Прямого отрицания нет, но означает, что-то не в порядке. Интересное толкование древнерусского слова «небо» — бесконечность, высь пространство, окружающее землю нашу.

Нея, сначала станция, потом райцентр, затем город, получила название от реки Нея. Река, очевидно, — от местности. Так что же означает «Нея»? «Не», это ясно, отрицание. А всё вместе? Буква «я» или «ять» (как она называлась раньше) означает «взять», «ловить», «не брать», «не хватать». Скорее всего, в древности это было место, где не могли кого-то из далёких предков поймать, схватить. Отсюда и поговорка: «Я – не я и хата не моя».

На стыке Кировской (бывшей Вятской) и Костромской областей на реке Ветлуга расположен город Шарья. Ветлуга – понятие простое – это луга, поросшие кустарником. Название же «Шарья» как раз противоположно по значению «Нея». До сих пор встречается русское слово шарить, которое означает «искать ощупью», «копаться», «рыться», «щупать». В Пермской области в старину при игре в горелки того, кто ловит, так и называли «шарильщик». Таким образом, Шарья – место, где что-то искали, рылись.

Река Нельша и стоящий на ней посёлок с железнодорожной станцией на древнерусском означает буквально «не только ещё что-то», «вместе с кем-либо». То есть общность, община, объединение. Если призвать на помощь фантазию, то, вероятно, в этой местности когда-то соединялось может быть войско для совместной защиты, а может просто объединились люди для совместного проживания.

Более сложное название «Нерехта». Окончание «та» равнозначно «то», в старину называлось ещё «тоть». И все они, «та», «то» и «тоть», означают «этот», «оный», «сей» и даже «дальний». «Рех», «реха», «рюха», «рёха» — всё однокоренные слова. «Рюхать» — это «храпеть», «сопеть», «хрюкать». «Рёха» — «вялый», «разиня», «не отошедший ото сна». «Рёх», «рех» — «сон», «храп», «хрюканье». «Рехнуть» — «бросить», «кануть». «Нерехта» — «не тот, или та (сей, оный) сонный, вялый». Другими словами «Нерехта» — место энергичных, где нет вялости и сна. Возможно, по смыслу, что это и «бойкое место», каким в действительности Нерехта и являлась, и является с учётом реки Волги и движения по ней.

Недалеко от Кировской (Вятской) области на северной железной дороге находится город Мантурово. Имеется однокоренное слово «мантулить», которое означает «блюдолизничать», «поедать остатки». Мантурово – «остатки тура (древнего дикого быка)». Мантурово стоит на реке Унже северном притоке Волги. «Унжа», «Уне» в народно-церковном обиходе – «лучше», «лучшее»; «же», «жа» — «живите же», «жизнь». Унжа – «лучшее место жизни». В 19 столетии появилось новое слово «унженка». Так назывались речные барки (тип судов), плавающие по реке Унже.

Ближе к стыку с Вологодской областью имеется посёлок Тотьма. «Тьма» — «очень много», «темнота» — «так много, что всё в темноте». Тотьма означает «это тёмное место», «это сумеречное место».

В Костромской области старинные названия (кроме Неи, Шарьи и Мантурово) у райцентров – Парфеньево, Поназырево, Пыщуг, Кадый, Буй. Поназырево (от слова «поназырь») – «малорослый, но толстый». Пыщуг «вздутое место», «пучина». Буй – «пустырь на возвышенности», у моряков специальный поплавок над якорем. Кадый – «преддверие трубы», «узкое место» и даже «дорога, ведущая в ад», «путь, с которого не свернуть». Парфеньево происходит от имени парфён, парфентий, а означает «место для картошки». Так как картофель был завезён в Россию в XVIII веке, то Парфеньево не является древним понятием.

Все названия населённых пунктов, имеющих древние корни, нет смысла расшифровывать. Но их древнее происхождение, не поселений, а названий местностей, где они появились, можно ещё раз обозначить на примере некоторых сёл Нейского района Костромской области.

В 50-х годах возник лесной посёлок с красивым названием Ролдуга. Так называлось место, где его построили. Почти «радуга» — «радоваться дуге», «благостная», «божья душа», «солнечная дуга», «небесная дуга». Но «ролдуга» и «радуга» различные слова, имеющие один общий корень из двух – «дуга». «Дуга» — «согнутая линия, черта или вещь, образующая кривизну, часть окружности». «Рол», «роля», «ролья» — «пашня», «пахота (орба)», «пора запашки». Ролдуга – «пашня (пахота) на замкнутом месте».

Была раньше деревня Логуницы, сейчас на её месте разросся лес. Логуницы – «лог у ницы». «Ниц», «ника» — «изнанка», «тыл», «лицом к земле». «Ниций» — «низкий», «низменный». Логуницы – «лог возле низменности».

Потрусово – «потрусить», «раскачать», «вытрясти». Видимо, что-то в древности вытрясли на этом месте.

Бортново – «борт», «пасека», «место сбора мёда».

Село Коткишево в XVIII-XIX веках прославилось своими кушаками, которые продавались на Макарьевской ярмарке. Когда-то принадлежало мачехе Грибоедова. В Галицких писцовых книгах 1653 года записано: «В Коткишевской волости церковь Рождества Христова в вотчине боярина М.М.Салтыкова, а у той церкви дом вотчинника, двор земского дьячка…Деревянная церковь в селе известна с 1628, а каменная на месте её была построена в 1810 году». Название же села, по утверждению одного из краеведов, образованно от старинных русских слов «коктяшить» или «кокшить», означающих «бить», «колотить». «С таким утверждением согласиться никак нельзя, потому что в глаголах присутствуют корневые буквы, встречающиеся в топониме», — отмечает краевед Воронов. Слово «кот» раньше писалось через «ер», то есть твёрдый знак. А это означает «ловушка», «место, огороженное плетнём». Отсюда и пошло название домашнего животного кота (ловильщик). «Кеш», «Киш», «кашить», «кашик» — «ковшик, плетёный из прутьев». То есть опять предмет из прутьев. Так что Коткишево – это «место, огороженное двойным забором (плетнем) – тыном».

Старинное село Кужбал принадлежало декабристу Фонвизину. Когда он умер в ссылке в Сибири по другим данным, то здесь одно время жила молодая вдова Наталья. Вскоре она вышла замуж за Ивана Ивановича Пущина – Друга Александра Сергеевича Пушкина. В числе других 14 женщин-претенденток, заявила, что образ Татьяны Лариной Пушкин написал с неё. В архиве сохранились её письма в Сибирь. Самое раннее упоминание об этом селе относиться к 1616 году. В 1628 году здесь стояло уже две деревянные церкви и значилась Кужбальская волость.

Как пишет краевед Воронов…..: «учёные-топонимисты считают, что формат бал-бол – мерянского происхождения со значением «поселение». Формат же КУЖ по-мордовски означает «поляна», а в финно-угорских – «ель». Значит Кужбал – селение на поляне или среди елей». Но, если точнее обратиться к древнерусскому языку, то Кужбал – «куж», «кужень», «кудель» — «свёрток, шар, круг, место». «Бал» — «голос за что-то» (при голосовании), «одобрение». Так что Кужбал – «место, за которое проголосовали», «одобренное при голосовании место».

Железнодорожная станция Номжа названа по одноимённой речке Номжа. «Но» это «а», «же», «однако» (то есть, подразумевается, что имеется и противоположность значения сказанному). «Мжа» — «дремота», «дрема», «беспамятство». Итак, Номжа – «место, где хочется дремать, но нельзя» или «место, опасное беспамятностью, забывчивостью».

Из глухого леса вытекает речка Ингирь, протекает возле села Кужбал и впадает в речку Нельшу. В верхнем её течении стоят село и деревня Заингирь. Оба поселения по отношению друг к другу стоят за речкой, за Ингирем. Поэтому и называются оба – Заингирь.

Местный краевед Г.Воронов пишет о Заингире: «Немецкий дипломат С.Герберштейн, побывавший в России в 1517 и 1526 годах в записках «О Московицких делах» отмечал,что в первой четверти XVI века между Галичем и Вяткой (нынешний Киров) разбойничали бродившие там черемисы, и что путешественники, когда направлялись из Москвы в Вятку, даже делали объезд на Вологду и Устюг. Присутствие черемис (марийцев) оставило немало марийских топонимов. К их числу относится и название села и деревни Заингирь Кужбальского сельсовета. Своё имя они получили от протекающей по близости реки Ингирь, название которой от марийского «энгер» — «река». Префикс же «за» указывает на то, что это селение находится за этой рекой».

В названии просматривается не седая старина, а древнейшая история. Частица «и», стоящая в начале слова, когда-то означала «со», «да», «ещё», «вместе». «Гирь» — это «черта». То есть Ингирь – «другая черта», «другая река».

Ещё много неизведанного в мире, на Руси и, в частности, в её сердце, куда входит Костромская область. Может костромские динозавры и мамонты ждут своего открытия?

Итак, о чем же расскажут нам мерянские названия? Сохранившиеся из них подтверждают одну известную в истории закономерность: даже когда народы сменяют друг друга, названия рек остаются прежними. А иногда народы сменяют языки, оставаясь на своем месте. По названиям рек и озер можно судить о том, на каких языках говорили тысячи лет назад. Осознание своих финно-угорских корней наряду со славянскими позволит русскому народу ещё больше почувствовать себя исконными хозяевами своей Земли. Мы великий народ. Без финно-угорского упорства и трудолюбия, присущего всем этим народностям, русские бы не смогли освоить необъятные пространства Евразии.

…Известно, что Иван Михайлович Сеченов по окончании курса Инженерного училища, прослужив недолго в саперах, вышел в отставку и поступил на медицинский факультет Московского университета. Здесь он сблизился и подружился с С.П. Боткиным. О чем была докторская диссертация Боткина, я не знаю, но диссертация Ивана Михайловича была на тему: «О влиянии алкоголя на температуру тела человека». Не знаю, служил ли ему его родной братец объектом наблюдений, по только через много лет, в конце 80-х годов, Иван Михайлович передавал такой рассказ С.П. Боткина:

— Вот, Иван Михайлович, был у меня сегодня интересный пациент, ваш земляк; записался заранее; принимаю, здоровается, садится в кресло и начинает сам повествовать:

— Надо вам сказать, профессор, что живу я давно почти безвыездно в деревне, чувствую себя пока здоровым и жизнь веду очень правильную, но все-таки, попав в Петербург, решил с вами посоветоваться. Скажем, летом встаю я в 4 часа и выпиваю стакан (чайный) водки; мне подают дрожки, я объезжаю поля. Приеду домой около 6 1/2 часов, выпью стакан водки и иду обходить усадьбу — скотный двор, конный двор и пр. Вернусь домой часов в 8, выпью стакан водки, подзакушу и лягу отдохнуть. Встану часов в 11 — выпью стакан водки, займусь до 12 со старостой, бурмистром. В 12 часов выпью стакан водки, пообедаю и после обеда прилягу отдохнуть. Встану в 3 часа, выпью стакан водки… и т.д.

— Позвольте вас спросить, давно ли вы ведете столь правильный образ жизни?

— Я вышел в отставку после взятия Варшавы (Паскевичем в 1831 г.) и поселился в имении, так вот с тех пор; а то, знаете. в полку — я в кавалерии служил — трудно было соблюдать правильный образ жизни, особенно тогда: только что кончили воевать с турками, как поляки забунтовали. Так вот, профессор, скажите, какого мне режима придерживаться?

— Продолжайте вести ваш правильный образ жизни, он вам, видимо, на пользу.

— Вы, Иван Михайлович, не знаете этого чудака?

— Кто же его в нашей местности не знает, — это Николай Васильевич Приклонский.

Однако едва ли Иван Михайлович рассказал своему другу С.П. Боткину про не менее «правильный» образ жизни своего брата Андрея.

***

…Со времени постройки первого русского парохода протекло 125 лет. Мои самые ранние воспоминания относятся к пароходам, ходившим по Волге в 1870-1880-х годах [т.е. от 60 до 70 лет тому назад].

Подобно тому как даль в пространстве скрывается от нас туманною дымкою, так что становится трудно различить, что ближе, что дальше, — даль во времени прикрыта такою же дымкою. Вероятно, в моих словах найдется немало анахронизмов, ибо это не ученая статья, а просто воспоминания 77-летнего старика о годах своего детства и ранней юности.

Отец мой был родом из Алатырского уезда, Симбирской губернии (ныне Ульяновской области), а мать из Казани. В указанные годы в конце апреля и в конце августа родители ездили в Казань навещать родных моей матери и брали меня с собой. Весной ездили на своих лошадях до Тетюш, а оттуда на пароходе до Казани, где и гостили дней десять. В августе доезжали на своих лошадях до Исад, оттуда пароходом отправлялись дня на три в Нижний на ярмарку, а затем пароходом же до Казани и возвращались через Тетюши. Эти поездки живо встают в моей памяти. В начале 1870-х годов на Волге работали пассажнрские пароходы обществ «Самолет», «По Boлге», «Кавказ и Меркурий». Все пароходы были однопалубные, носовая часть палубы была открытая и предназначалась главным образом для груза. Над кормовой частью возвышался на бортовых стойках спардек, именовавшийся мостиком, куда допускались лишь пассажиры 1-го и 2-го классов.

Пароходы были колесные, машины — большей частью с качающимся цилиндром, постройки бельгийской фирмы Кокериль.

Все пароходы были почти одинаковые, но особенно славились «самолетские», и их предпочитали «волжским» и «меркурьевским».

Отопление на всех пароходах было дровяное. Дрова — дубовые, длиной в аршин, из толстых поленьев. Их получали, раскалывая восьмивершковый кряж на четыре части.

Погрузка дров производилась на пристанях, расположенных примерно через 50-70 верст одна от другой. Грузили женщины, которые с удивительным проворством, бегом переносили дрова из берегового штабеля на пароход. Вместо носилок служили два нескрепленных между собой шеста с двумя колышками, вбитыми в средней части каждого из них. На пароходе дрова очень ловко с великим грохотом сбрасывались в дровяной трюм,

Ночью было видно, как из дымовых труб вылетал целый столб искр, которые вихрем кружились позади трубы, представляя разнообразием своих движений картину удивительной живости и красоты.

В 1871 или 1872 г. появился на Волге первый двухпалубный пароход «Александр II», американской системы, с обширной, почти во всю его длину, двухэтажной надстройкой, в которой были расположены пассажирские помещения. Отопление на этом пароходе было нефтяное, видимо какой-то весьма несовершенной системы, ибо из труб валило облако черного дыма, которое стлалось за пароходом по воде, образуя как бы «дымовую завесу», если применить теперешний термин,

Хотя на этом пароходе пассажирские помещения, в особенности 3-го класса, были много удобнее, нежели на прочих пароходах, но первые два года он не пользовался доверием публики, про него ходили разные легенды — то ли, что его ветром опрокинет, то ли, что на нем нефть взорвется, и т.п.: поэтому его избегали.

Но затем предприимчивый коммерсант Зевеко сразу поставил на линию Нижний-Астрахань пять пароходов американской системы, да на линию Нижний-Рыбинск тоже четыре или пять. Эти пароходы верхнего плеса были с одним задним колесом. Зевеко сбил цену за перевозку пассажиров, его пароходы приобрели доверие публики, и к концу 1880-х годов все остальные общества вынуждены были работать также пароходами американского типа.

В 1878 г. я был принят в младший приготовительный класс Морского училища (военного). Приготовительные классы в плавание на судах отряда Морского училища не назначались, а увольнялись на «каникулы», в отпуск, поэтому лето 1879 и 1880 гг. я провел в родных алатырских краях. Город Алатырь расположен на левом берегу реки Суры, примерно на версту выше впадения в нее реки Алатырь. В 1879 г. ходил по Суре пароход купца К.Н. Попова «Неожиданный», «с невзрываемым котлом Бельвиля и капитальными стенами» — так в рекламе именовались поперечные переборки.

От Васильсурска, где Сура впадает в Волгу, «горой» до Алатыря около 150 верст, и мы решили ехать по железной дороге до Нижнего, пароходом в Васильсурск и на «Неожиданном» в Алатырь.

С пересадками мы ехали семь суток, из них на «Неожиданном» — пять, т.е. дольше, чем лайнеры последнего времени пересекали Атлантический океан.

Про волжских комаров говорят, что они кусают даже сквозь полушубок. Пять суток на «Неожиданном» показали его пассажирам, что сурскис комары не уступают волжским.

Сура очень извилиста, берега ее песчаные, течение быстрое, поэтому на ней множество мелководий, или, по местному, «перекатов», которые, хотя в общем и сохраняют свои моста, но постоянно изменяют очертание. Идя вверх по течению, пароход должен был грузиться так, чтобы сидеть носом на несколько дюймов глубже, чем кормой; благодаря этому его не разворачивало, когда приходилось притыкаться к мели.

При подходе к перекату уменьшали ход, и малым ходом пароход притыкался к отмели. Как только слышалось своеобразное шуршание, машину останавливали и раздавалась команда капитана:

— Ванька, Васька, скидай портки, сигай в воду, маячь.

Ванька и Васька, полуголые, прыгали в воду и «маячили», т.е. измеряли глубину, подавая, в особенности ночью, результаты своего своеобразного промера так:

— Василь Иваныч, — кричит, например, Васька, — здеся по колено!

— Иди к правому берегу.

Через некоторое время:

— Василь Иваныч, здеся по пол-ляжки!

— Иди еще.

Наконец, раздается желательное:

— Василь Иваныч, здеся по брюхо!

— Стой там, подавай голос.

Точно так же выставлялся и живой маяк Ванька. По их голосам «Неожиданный» и перебирался малым ходом, вернее сказать, перетирался через перекат.

Весной Сура разливается, поднимаясь выше своего летнего уровня метров на 8-9, и заливает берега. Теперь не помню, в 1882 или в 1883 г., сбившись с фарватера, «Неожиданный» сел на мель на залитом берегу; сняться с мели Василь Иваныч не поспел или не сумел (как говорили, его судоводительское образование состояло в том, что он раньше был ямщиком на тракте Порецкое-Промзино, пролегающем по берегу Суры, и перешел служить на пароход, потому что «к буфету ближе»). Вода быстро спала, и пароход весь год до следующей весны простоял в чьем-то огороде.

Замечательно, что в 1880 г. один из пароходов Аральской (военной) флотилии во время разлива Аму-Дарьи также сел на мель в нескольких стах саженях от берега, не успел вовремя сняться с мели и два года простоял на берегу. Но его командир, в чине капитана 2-го ранга, был искуснее Василь Иваныча, которого К.Н. Попов опять прогнал в ямщики. При посадке на мель аральского парохода был отдан якорь и, как полагалось, поднят гюйс, так что пароход стоял «на якоре» «под вымпелом», т.е. как бы «в морской кампании». На нем каждое утро с обычной церемонией поднимали в 8 часов флаг и гюйс, на нем велся по форме вахтенный журнал, в который вписывалось все, что полагается, т.е. на левую страницу — метеорологические наблюдения, а на правую — текущие события корабельной жизни под заголовком: «Стоя на якоре близ кишлака Абдул-Чекмень, с полудня случаи». На пароходе производились все полагавшиеся «по якорному расписанию» учения, например спуск и подъем гребных судов, обучение гребле (с одного борта по песку), пожарные и боевые тревоги, артиллерийские учения, изредка с пальбой в цель из орудий, салюты и расцвечивание флагами по царским дням и т.д., а главное, всем шло «морское довольствие по положению».

Такое плавание «по суху, яко по морю» продолжалось более двух лет, пока из Петербурга не нагрянуло какое-то «начальствующее лицо», возбудившее против командира и офицеров «судное дело». Насколько помню, постановка на мель была отнесена «к неизбежным случайностям»; в остальном же командир отговаривался тем, что на Аму-Дарье бывают совершенно неожиданные паводки, и он держал вверенный ему пароход в постоянной готовности при первом паводке сняться с мели, служба на пароходе протекала во всем согласно Морскому уставу и довольствие производилось во всем согласно Уставу счетному. Состава преступления суд не нашел, все были оправданы, и дело производством прекращено.

Однако вернемся на Волгу, по которой тогда происходило оживленное не только пассажирское, но и главным образом грузовое движение.

Баржи с рожью, овсом, пшеницей и прочими грузами шли вверх или под буксиром пароходов, или за «кабестанными машинами», а затем по Мариинской системе направлялись в Петербург; здесь хлеб перегружался на лихтера (Морской канал был открыт в мае 1885 г.) и доставлялся в Кронштадт, где его опять перегружали на пароходы для отправки за границу.

Вниз по Волге шел главным образом лесной товар с Суры, с ее дубовыми лесами Ядринского, Курмышского и Васильсурского уездов, шли клепки для бочек, ободья, полозья, колесные спицы и пр. С верховьев Суры поступали березовые кругляши для колесных ступиц, оглобли, ивовые дуги, кленовые заготовки для клещей, хомутов и т.д. Из села Иромзина отправляли хлеб в зерне, из Алатыря — муку размола мельниц К.Н. Попова, владельца «Неожиданного». С Ветлуги и Унжи шло много лубяного товара, т.е. лубков, мочалы, рогожи и др. С Камы и ее притоков шло уральское железо в Нижний на ярмарку, хлеб и множество лесных грузов.

Большая часть лесных грузов перевозилась на «белянах», которые строились па один рейс. По Унже, Ветлуге и Суре лес доставлялся или на белянах или на «расшивах», с их разукрашенными «кичками».

Сплав производился кормой вперед, для чего ставились специальные большие сплавные рули. Судно волочило за собой чугунный, весом от 50 до 100 пудов, груз, который называли «лотом», а тот канат, на котором его волочили, назывался «сукой» (от глагола сучить). Этот канат при управлении судном прихватывался то с одного, то с другого борта, для чего на носовой части устраивался квадратный, во всю ширину судна помост, именовавшийся «кичкой», — отсюда команда старинных волжских разбойников: «сарынь (т.е. бурлаки), на кичку».

Невольно вспоминаются эпизоды вроде следующего. Выходит на кожух колеса [парохода] и становится у борта монументальная фигура, по меньшей мере, в 8 пудов весом, в поддевке, сапоги бураками, борода лопатой во всю грудь. Навстречу идет беляна. Фигура орет громовым басом:

— Степан, ты отчего, сукин сын, у Курмыша двое суток простоял?

— Миколай Иваныч, ветер больно силен был, все на берег нажимало…

-Врешь, сукин сын… это тебя… на кабак нажимало…

Дальше шла сплошная волжская элоквенция, но нашедшая отражения даже в дополнениях профессора Бодуэн-де-Куртене к словарю Даля.

Его степенству никакого не было дела до того, что на спардеке сидело множество дам, гревшихся на солнце и любовавшихся волжскими пейзажами. Хозяйский глаз усмотрел неисправность «водолива» Степана, как же на него не излить хозяйский гнев, а дамы пусть насладятся но только волжскими пейзажами, но и волжским красноречием.

Все это было 60-70 лет тому назад и кануло в безвозвратную вечность.

***

…В Риге, в августе 1875 г., хотя я по-немецки не знал почти ни слова, я был отдан полным пансионером в частное трехклассное немецкое училище, для того чтобы я скорее научился немецкому языку.

Отец часто выражал мнение, что иностранному языку надо обучать в детском возрасте, подобно тому, как щенка учат плавать:

— Берут за шиворот и кидают в пруд; выплывет — научился плавать, потонет — никогда не научится.

Этот метод был ко мне применен в Марселе, и я через полтора года владел французским книжным и разговорным языком лучше русского, писал безошибочно, все 800 правил грамматики Noel et Chapsal знал наизусть и при упражнениях выставлял их номера, не заглядывая в книгу. Отец часто говаривал:

— Из всего, что в детстве учишь, все потом забудешь, кроме того, с чем будешь дело иметь, и кроме языков, которым только в детство и можно научиться на всю жизнь. Взрослым можешь выучиться читать и писать, а язык, хоть он и без костей, но переломаешь и говорить все будешь с нижегородским выговором, а в жизни знание иностранных языков ость первое дело.

Справедливость этих слов я ценил в течение всей своей жизни.

Немецкому языку нас учил сам хозяин, вюртембергский уроженец, герр Густав Юнкер, и хотя линейка (квадратик) и камышовая палка, которой пыль из платья выколачивают, служили «учебными пособиями», но учил нас толково, понятно, ясно и по-своему. Камышовую палку он применял или за упорную лень, или за дерзость преподавателю по его жалобе, или за крупную шалость; вызывал перед классом к доске и приговаривал: «Ich werde dir das Fell ausklopfen», т.е. «Я тебе шкуру-то выколочу», — и выколачивал.

К рождеству я уже довольно свободно говорил по-немецки, был переведен в старший класс и вскоре стал первым учеником (primus).

***

…К.Д. Краевич был более известен по своему учебнику физики для гимназий, нежели как профессор.

Морская академия обязана ому отлично оборудованным физическим кабинетом, который он, можно сказать, насилием вынудил у адмирала И.А. Шестакова, зашедшего в бедно обставленный физический кабинет Морского училища, в котором тогда читал свою лекцию Краевич.

— Всем ли вы довольны, господин профессор?

— Какое доволен, ваше превосходительство, да здесь ни одного опыта показать не на чем, ни одного измерения произвести нельзя; приходится читать то, что немцы зовут Kreidephysik — меловую физику и только зря отнимать у слушателей время. Это не курс, а только одна видимость и отбывание номера.

Арсеньев обомлел, видимо думая, что Краевич сошел с ума, если так говорит министру. Но Шестаков был умный человек:

— Что же вам, профессор, надо?

— Помещение, вот эту комнату и три с нею смежных, и денег.

— Сколько?

— Пятьдесят тысяч единовременно и по пять тысяч ежегодно, ваше превосходительство.

— Многовато, могу вам дать на этот год тридцать тысяч единовременно и прикажу вносить в смету по пять тысяч, а дальше видно будет.

Таким образом, благодаря Краевичу, Морская академия получила хороший физический кабинет.

На первом курсе 1888/89 г. Краевич читал нам термодинамику. В его лекциях не было того изящества математических выводов, как у Коркина, не было того изумительного умения пользоваться для наглядности геометрическими представлениями, как у Цингера, даже не было того умения производить опыты, чем отличался его ассистент А.И. Садовский, но от него мы услыхали впервые фразу геолога Гексли, сказанную Вильяму Томсону: «Математика, подобно жернову, перемалывает то, что под него засыпают, и как, засыпав лебеду, вы не получите пшеничной муки, так, исписав целые страницы формулами, вы не получите истины из ложных предпосылок».

Вот на эту-то «засыпку» Краевич и обращал особенное внимание, критически разбирал всякое предположение, всякий опыт и выяснял, какие внесены предпосылки и допущения при истолковании результатов этого опыта. Это составляло редкую поучительность лекций Краевича, в особенности для техников, многие из которых полагают, что чем вывод формулы сложнее, тем большего доверия она заслуживает, упуская часто из виду те грубые положения и допущения, которые формулой воспроизводятся, — из лебеды нельзя получить пшеничной муки, как ее ни перемалывать.

К сожалению, эти критические замечания Краевича многими слушателями, сравнительно мало подготовленными, опускались из виду. На экзаменах это часто вело к недоразумениям. Так, мне достался вопрос об абсолютной температуре. Я основал свой ответ на том пояснении, которое дает Гирн в своей теории теплоты, что коэффициент расширения у газа может не иметь постоянного значения, а переменное и что закон расширения газов представится гиперболической кривой, имеющей ассимптоту, представляемую некоторым уравнением, и что доступная для наших опытов и наблюдений область лежит на этой прямолинейной ассимптоте. Краевич перебил меня словами:

— Мне стыдно вас экзаменовать — мы стоим на одной ступени развития — и поставил — 12.

***

…В «Новом времени» (бульварная газета, издававшаяся Сувориным — V.V.) тогда подвизался нападками на Морское ведомство «Брут» — отставной полковник морской артиллерии В.А. Алексеев, весьма сведущий в своем деле человек, бывший начальник чертежной Обуховского завода.

Алексеев считал себя обиженным Морским министерством, ибо начальником Обуховского завода, после заболевшего Шеманова, был назначен полковник А.П. Меллер, младший по службе, а не полковник Алексеев, имевший полное право на это назначение; однако для назначения в это время было мало права старшинства — нужно было еще «удостоение начальства».

Каким-то образом «Новое время», а, может быть, и сам Брут, раздобыли секретный журнал Морского технического комитета, которым Балтийскому заводу сообщались основные тактические и технические задания на проектирование линейных кораблей.

Брут подверг эти задания ядовитой критике, весьма талантливо и хлестко изложенной. Государственная дума за эту статью ухватилась. Товарищ морского министра С.А. Воеводский решил пригласить членов Думы правого крыла и октябристов вечером, не помню какого числа, в зал морской библиотеки, где им будут доложены объяснения по статье Брута.

Мне было поручено составить и доложить эти объяснения.

Я пришел в зал примерно за час до начала заседания, чтобы ознакомиться с общим расположением зала, распорядиться расстановкой кресел, стульев и кафедры так, чтобы я мог говорить, не напрягая голоса, и чтобы всякому было отчетливо слышно каждое мое слово.

Вскоре пришел Меллер, а примерно через пять минут — Воеводский, видимо предупрежденчый о том, что я уже в зале. Привожу краткий разговор с Воеводским: — А.Н., прочтите то, что вы будете докладывать. — У меня ничего не написано.

— Тогда расскажите.

— Не могу, ибо в таком случае весь обдуманный мною доклад пропадет, — мне придется повторяться и будет впечатление зазубренного урока, а не свободной речи. Вам надо, чтобы Дума не обращалась к Морскому министерству с запросами по поводу измышлений Брута и других борзописцев. Мне это еще больше надо; ведь давать объяснения приходится не столько вам, как мне. Если вы прикажете, я вам расскажу, но тогда и доклад делайте сами.

Вступился Меллер:

— Ваше превосходительство, вы его не переупрямите; оставьте докладывать как он хочет; он вам обещал, что после его доклада Дума будет удовлетворена и никаких больше объяснений требовать не будет.

— Ну, делайте, как знаете.

К назначенному часу собралось около 120 членов Думы, пришел адмирал К.П. Пилкин, члены Адмиралтейств-совета; посередине первого ряда кресел — председатель комиссии обороны А.И. Гучков, рядом с ним Воеводский, затем К.П. Пилкин, член Думы граф Бобринский; во втором ряду, позади Воеводского, — А.И. Звегинцов; на стульях остальные члены Думы; так что зал оказался заполненным. Воеводский открыл заседание и сказал:

— Членами Государственной думы угодно получить объяснения по трем вопросам: каким образом секретный журнал Морского технического комитета стал достоянием гласности, что верно и что не верно по существу в статье Брута, какие вредные последствия может иметь опубликование этого журнала. Прошу вас сделать об этом доклад.

Свой доклад я начал со ссылки на дело гвардейского офицера графа Вонлярлярского, который, торопясь получить наследство, подкупил доктора Панченко, чтобы он отравил родного дядю графа Вонлярлярского; оба пошли в бессрочную каторгу.

— Если граф-миллионер и доктор медицины могли пойти на такое преступление из-за денег, то почему же вы считаете, что какой-нибудь писарек Морского технического комитета, получающий жалованье 25 рублей в месяц, должен быть более стоек перед деньгами и более честен, чем князья и графы? — спросил я у собравшихся.

Дальше я сослался на то, что присылаемые в запечатанных пакетах темы экзаменационных работ для гимназий выкрадываются, печати подделываются, и этими темами гимназии торгуют, предлагая их другим гимназиям. Это делается самым разнообразным образом — через гувернантку директора, через горничную инспектора и т.д.

Обращаясь к Звегинцеву, я сказал:

— Александр Иванович, мы с вами были вместе в Морском училище. Ваш выпуск в складчину подкупил “рыжего спасителя” Зуева, чтобы получить экзаменационные задачи по мореходной астрономии. Задачи эти печатались в литографии Морского училища под надзором инспектора классов, бумага выдавалась счетом, по отпечатании камень мылся в присутствии инспектора и т.д. Однако стоило только инспектору на минутку выйти, как Зуев, спустив штаны, сел на литографский камень и получил оттиск задач по астрономии. Вы лично, Александр Иванович, по выбору всего выпуска, списали на общее благо этот оттиск. Ведь так это было?

Сквозь гомерический хохот всего зала послышался робкий ответ Звегинцева:

— Был грех.

Первый вопрос о разглашении сведений был исчерпан. Чопорный Воеводский покраснел как рак, а старый адмирал К.П. Пилкин неудержимо громко смеялся в свою белую окладистую бороду.

Разобрав по существу статью Брута, я указал в ней важные ошибки и мелочные придирки, — передавать эту часть моей речи нет возможности, так как пришлось бы воспроизводить длинную статью Брута. Наконец, по третьему вопросу я сказал:

— Значение опубликования этого журнала Морского технического комитета равно нулю, ибо этот журнал заключал лишь краткую сводку тех технических условий, которые были разосланы кораблестроительным заводам всего мира как приложение к приглашению участвовать в конкурсе. В декабре 1907 г. печатная тетрадь, содержащая эти условия, раздавалась в Морском техническом комитете даром всем инженерам, желающим принять участие в конкурсе.

По окончании заседания ко мне подошел К.П. Пилкин:

— Спасибо вам, давно я так не смеялся, как сегодня.

Подошел ко мне и Воеводский, все еще красный:

— Удивляюсь, как вы решились в таком почтенном и многолюдном собрании рассказывать такие вещи. Конечно, я бы вам ничего подобного не разрешил.

— Ваше превосходительство, — возразил я, — 3вегинцев, прослуживший во флоте несколько месяцев и перешедший в гусары, считается в Думе первым специалистом по морским делам. Он главный заводчик всех запросов, и, поверьте, больше он со вздорными запросами к Морскому министерству обращаться не будет, как я вам и обещал

***

…Представители Министерства финансов и контроля не были сведущи в морской технике и часто делали возражения, возбуждавшие смех. Приводу несколько примеров.

В 1909 г. на Обуховском заводе был большой пожар, сгорела мастерская полевых орудий, ее надо было возобновить. Начальник завода представил проект, в котором значились револьверные станки. Ланговой стал возражать:

— Вот Морское ведомство в пушечную мастерскую ставит револьверные станки. Я попросил слова и сказал:

— Представитель Министерства финансов под словом “револьверные станки”, видимо, разумеет станки для выделки револьверов. Но это не так; револьверный станок есть такой, в котором несколько инструментов, долженствующих работать последовательно, зажимаются на поворотный барабан, при поворотах которого соответствующий инструмент начинает действовать; изделие не переставляется. Этим работа ускоряется и уточняется.

Ланговой покраснел и больше в этом заседании ничего не говорил.

Другой случай. Рассматривается проект оборудования лаборатории сопротивления материалов при бассейне мощными (нагрузка до 500 т) прессами и контрольным штабом, нагружаемым до 20 т без всякой передачи, а прямо гирями по 2 т весом. Ланговой возражает:

-У нас есть лаборатория при Институте путей сообщения, надо вам испытать — послать туда планку, там испытают и пришлют вам данные.

Это дело докладывал я.

— Ваше превосходительство, у вас есть карманные часы?

— Есть.

— Зачем же вы их носите? Вон окна вашего кабинета, а вон адмиралтейская башня и на ней часы; надо вам знать время — пошлите сторожа, он посмотрит и вам доложит. При постройке новых дредноутов придется испытывать многие тысячи планок, надо свои прессы, а контрольный штаб нужен для проверки прессов на заводах, поставляющих нам материалы.

Вопрос был исчерпан.

Еще пример. На Ижорском заводе устраивается газовая резка. Ланговой возражает:

— Ведь вам нужен кислород, а вы сверх того добываете ненужный вам водород, да еще требуете компрессор для его сгущения. Опять ненужные расходы.

— Ваше превосходительство, с этим вопросом вам нужно обратиться к господу богу, зачем он воду сотворил так, что если от нее отнять кислород, то останется двойной объем водорода. Близ Ижорского завода воздухоплавательный парк, которому нужен водород. Ижорский завод, вместо того чтобы выпускать его в воздух, будет поставлять его воздухоплавательному парку. Это все пояснено в проекте и доставит серьезную экономию. Прежде чем возражать, следовало внимательно проект прочесть.

За последние слова была жалоба министру финансов. Товарищ морского министра вызвал меня для объяснений:

— Вы опять наскандалили?

— Ну что же, приходится, когда таких сажают вам идолов, которые дела не знают, а возражают.

***

…Как-то раз на докладе передает мне Иван Константинович (И.К. Григорович — товарищ министра — V.V.) анонимное письмо министру с его пометкой: «Просьба Морскому техническому комитету рассмотреть и доложить».

— Ваше превосходительство, вы это мне передаете как официальный документ?

— Вы видите резолюцию министра?

— Слушаю, ваше превосходительство, будет исполнено, — и думаю про себя: «Ну, держись, Воеводский, больше мне анонимных писем присылать не будешь».

В письме .значилось:

«Ваше высокопревосходительство, обратите внимание па Морской технический комитет. Там служит младшим чиновником Николаев, он даже школы писарей не кончил, а ему командировки дают, потому что у начальства подлизательствует. Доброжелатель». Николаев в комитете действительно служил, а командировки ему давались такие: отвезти 12-дюймовую пушку во Владивосток. Вручалось «предложение», по которому ему отводилось место в тормозной каютке, по 45 копеек суточных и «разносная книжка», и ехал он 30 дней до Владивостока и 30 дней обратно с порожним транспортером. Такая же командировка в Севастополь. Видно, что «доброжелатель» позавидовал.

Требую в свой кабинет старшего делопроизводителя Морского технического комитета, статского советника Н.Т. Федотова:

— Будьте любезны, доставьте мне 1-й том Свода законов и тот, где говорится о безымянных письмах, кажется, 14-й.

— Свода законов у нас нет.

— Возьмите рядом, в морской библиотеке.

— Ведь Свода законов 17 томов, очень трудно будет разыскать нужную статью о безымянных письмах.

— Николай Тихонович, вы ошибаетесь, разыскание нужной статьи делается почти моментально по алфавитному указателю к Своду законов.

Возвращается примерно через 30 минут, подает 1-й том.

— Где же алфавитный указатель?

— В морской библиотеке его нет.

— Взгляните в окно, на углу Невского и Адмиралтейской площади видите магазин Чавчавадзе; в нем торгуют офицерскими вещами, а также собраниями и оттисками приказов, положений, узаконений, пошлите купить указатель, он стоит всего три рубля.

Через несколько минут указатель был у меня на столе. В томе 1-м я отметил следующую статью (кажется, 61):

«Министры по жалобам и прошениям, им подаваемым или из департаментов поступающим, учиняют скорое и справедливое решение, наблюдая, однако, чтобы не умалять власти мест низших и не вчинять дел пустых и внимания не заслуживающих, а от единой токмо кляузы проистекающих». В томе 14-м я нашел такую статью: «Ежели кто получит безымянное письмо или пасквиль, то, не распространяя оного, или уничтожает или же отсылает в местную полицию для сыскания сочинителя, а буде таковой найден не будет, то объявляется за бесчестного, пасквиль же предается сожжению через палача». (Здесь эти статыи цитированы по памяти). Зову Федотова:

— Николай Тихонович, составьте мне заверенную выписку отмеченных мною статей. В левом нижнем углу, как по канцелярским правилам полагается, напечатаете: «Морскому министру». От меня заготовьте по форме следующий доклад на бланке председателя Морского технического комитета:

«Морскому министру.
Во исполнение резолюции Вашего высокопревосходительства на возвращаемом при сем анонимном письме прилагаю выписки из Спода законов, т. 1 и т. 14.

Из последней из сих выписок Ваше превосходительство благоволите усмотреть, что указанное безымянное письмо надлежало направить не мне, исполняющему должность председателя Морского технического комитета, а в санкт-петербургскую тюрьму для сожжения через палача.

На основании же первой выписки в Морском техническом комитете никакого расследования, ни дела по сему поводу не возбуждено.

И. о. председателя А. Крылов». (Написано на бланке: «Морское министерство. Морской технический комитет, и.о. председателя»).

Федотов, прочитав статьи закона и мой доклад, прямо обомлел:

— Как можно нечто подобное писать морскому министру!

— Ничего, пусть знает закон и исполняет его: поверьте, даже не заикнется, а проглотит целиком.

***

…Оставив Морской технический комитет, я в течение первых же дней получил приглашение от нескольких заводов, как то: Металлического, Путиловского, Обуховского и др., быть постоянным консультантом. Я принял предложение Металлического и Обуховского заводов, не отказывая Путиловскому в разовых консультациях. Металлический завод в это время приобрел закрытый бумагоделательный завод Печаткина и основывал на его месте свою Ижорскую верфь, получив заказ на постройку шести миноносцев типа «Новик», с несколько усиленным вооружением, но с ходом 36 узлов, вместо 37.

В первый же день моей консультационной работы я указал, что следует совершенно изменить составленный заводом проект стапелей и располагать свайную бойку не равномерно, а как бы продольными дорожками — по центровой линии, где будут установлены стапельблоки, по линиям, где будут устроены спусковые фундаменты, и несколько реже по линиям, где при постройке будут ставиться подпоры. Расчет надо вести так, чтобы было возможно вести постройку не только заказанных миноносцев водоизмещением в 1500 т, но в будущем и крейсеров до 2500-3000 т.

При указанном мною рациональном распределении свайной бойки удалось без ущерба для дела сократить число свай с 8000 до 4500. Каждая свая с забивкой в то время стоила 25 рублей; таким образом достигалась экономия около 90000 рублей; проценты с этого капитала с избытком покрывали мое консультантское вознаграждение, и я в шутку сказал дирекции завода:

— Вот я вам в первый же день навсегда окупил свое консультантство, все дальнейшее составит вам чистый барыш.

Впоследствии работами «Об измерении давления в цилиндре орудийного компрессора» я избавил завод от напрасного расхода и возможного штрафа в 2500000 рублей и работою «Об испытаниях миноносца «Быстрый»», недоразвившего скорости вследствие испытаний на недостаточной глубине, я избавил завод от штрафа 2000000 рублей, показав, что развитая мощность на глубокой воде даст скорость даже больше, нежели наибольшая контрактная, что и подтвердилось на деле.

Это были наглядные примеры значения правильного применения науки к практическим вопросам.

***

…В начале 1912 г. Русское общество пароходства и торговли (РОПиТ) решило обновить свой флот постройкой новых судов, преимущественно с двигателями Дизеля; меня пригласили войти в состав Совета Общества, на что я изъявил свое согласие, — и был единогласно избран.

По обычаю, вновь вступающего члена Совета, чтобы дать ему возможность обстоятельно ознакомиться с делами Общества, назначают в ревизионную комиссию; я взял на себя ремонтную и навигационную части. Имея опыт не только в проверке числовых расчетов, но и в сопоставлении их результатов, я проработал часов по шесть ежедневно в течение целого месяца и представил такой отчет по ревизии, который не только был одобрен Советом, но признан «небывалым».

Для образца приведу пример. Пароходы «Диана» и «Чихачев», совершенно одинаковые, работали весь год на одной и той же линии правильными рейсами, совершаемыми в одинаковое время, с одинаковой нагрузкой; казалось бы, они должны были развивать и одинаковую мощность, между тем в отчете Главной конторы стояло как среднее из индикаторных чуть ли не ежедневных наблюдений для «Дианы» — 2300 л.с., для «Чихачева» — 1500 л.с. Я и написал в своем отчете: «Здесь явно видно несоответствие этих чисел, повторяющееся в рейсовых донесениях. Стоит одобрительная «птичка» механической части: вероятно, полагают, что мощность машин «Дианы» выражена в силах «пони», а мощность машин «Чихачева» в силах «битюга» и что индикаторы не требуют умелого обращения и периодической проверки».

Слова: «силы пони» и «силы битюга» возбудили в Совете смех и так привились, что частенько механическую часть спрашивали:

— Что это у вас — силы пони или «силы битюга, и почему у вас пони жрет больше угля, нежели битюг.

Я закончил свой отчет словами:

«Статистика не должна состоять в одном только заполнении ведомостей размерами с двуспальную простыню никому но нужными числами, а в сведении этих чисел на четвертушку бумаги и в их сопоставлении между собою, чтобы по ним не только видеть, что было, но и предвидеть, что будет. От статистики же, представленной Одесской главной конторой Общества, польза такая же, как от статистики того легендарного исправника, который в ведомости о распределении населения его уезда но сословиям в графе «свободных художников» написал: «Ввиду заключения конокрадов Абдулки и Ахметки в тюрьму, свободных художников во вверенном мне уезде нет»».
На ближайшем общем собрании Общества была выставлена моя кандидатура на открывшуюся вакансию члена правления Общества, и я был избран почти единогласно, чтобы ведать предстоящими постройками судов, наблюдать за деятельностью верфи Общества по ремонту судов и, установив надлежащий порядок, устранить непрерывно возникавшие недоразумения между частями навигационной, механической и ремонтной. Само собою разумеется, мне не оставалась чуждой и коммерческая деятельность Общества. Через два года своевременно отданным распоряжением я принес Обществу доход в 45000 фунтов стерлингов, что по тогдашнему курсу составляло около 750000 рублей, т.е. по 75 рублей на акцию…

***

…В 1916 г. было назначено Совещание по выработке правил об управлении секвестрованными предприятиями. Я перед тем полтора года был председателем правительственного правления секвестрованного Путиловского завода. Поэтому морской министр И.К. Григорович назначил меня и юрисконсульта Морского министерства Стеблин-Каменского в это междуведомственное совещание, бывшее под председательством тайного советника Сибилева.

Во всех случаях я был диаметрально противоположного мнения с тайным советником Стеблин-Каменским, который ссылался на кодекс Юстиниана (610 г.), на Гуго Гроция, на испанское законодательство и т.п. Я же ссылался на практику управления Путиловским заводом и на Устав торговый. Заседаний было больше десяти.

Наконец, было назначено последнее заседание. Стеблин-Каменский к этому заседанию подготовил длинную записку, с которой меня предварительно не ознакомил, да не ознакомил ни товарища морского министра, ни морского министра и прочел ее, как будто это было мнение Морского министерства. В этой записке он по-прежнему ссылался на кодекс Юстиниана, Гуго Гроция и пр. Я попросил тогда слово и сказал:

— Прочтенная записка отнюдь не представляет мнения Морского министерства, а есть измышления тайного советника Стеблин-Каменского. Я могу по поводу этой записки привести лишь известный горбуновский анекдот: «В Кунавине [предместье Нижнего-Новгорода] в каждом доме было по два дома терпимости. Один в нижнем этаже, другой — в верхнем. Как-то одна из обитательниц лежала на кушетке у открытого окна в самой неприличной позе, в костюме прародительницы Евы. Шедший мимо маляр взял да и мазнул кистью, где следовало или не следовало. Гвалт, крик, городовой. Затем дело разбирается у мирового. Мировой затрудняется — под какую статью подвести. Письмоводитель шепчет ему: «Подведите под статью о загрязнении мест общественного удовольствия»».

Если так законы толковать, то и секвестр Путиловских заводов можно подвести под кодекс Юстиниана.

Стеблин-Каменский побежал к товарищу морского министра на меня жаловаться. На другой день получаю записочку. Товарищ министра приглашает меня пожаловать в 11 часов утра в его кабинет, форма одежды — сюртук при кортике. Являюсь. Мне через весь большой кабинет адмирал Муравьев кричит:

— Вы опять наскандалили? Какой вы там анекдот рассказывали?

Я повторил то, что рассказал, а затем добавил: — Стеблин-Каменский три дня тому назад проиграл дело в три миллиона. А через несколько дней будет дело о семи миллионах, — он это дело тоже проиграет. Так и доложите министру.

На следующий же день Стеблин-Каменский был назначен в Сенат. На его место назначили Книппера, который семимиллионное дело и выиграл.

Таким образом во-время рассказанный горбуновский анекдот сохранил Морскому министерству семь миллионов рублей, т.е. целый крейсер в 6000 т.

***

…Один из старейших служащих обсерватории А.М. Шенрок как-то в разговоре мне сказал:

— Хоть обидно было слушать ваше мнение о метеорологии, но отчасти вы правы, есть в пей доля шарлатанства.

— Это вы про Демчинского; я его немного знал, когда заведовал Опытовым бассейном; он хотел какие-то необыкновенные опыты производить и заходил в бассейн советоваться. Умный был человек, а по Грибоедову: умный человек не может быть не плутом.

Была у Демчинского типография, взял он заказ от какой-то фирмы отпечатать 100 000 карточек размерами в восьмушку, на веленевом полукартоне. Заказал бумагу, больше 5000 рублей обошлась, изрезал ее на карточки, а заказчик-то обанкротился — плакали денежки. Но Демчинский нашелся — подал прошение министру финансов Витте: имею верный научный способ предсказания погоды, прошу субсидии 25000 рублей. Приложил какие-то кривые, по которым предсказание производится. Витте отправил все М.А. Рыкачеву “на рассмотрение и заключение”.

Вы, Александр Михайлович, должны знать лучше меня. как, кто и что в этой каббалистике усмотрел, только Рыкачев явился к Витте и говорит: “Не понимаю, но вижу”. Витте и велел отпустить Демчинскому 25000 рублей.

Отпечатал Демчинский 100000 карточек с предсказаниями погоды на год вперед и стал их продавать по 75 копеек за штуку. Разошлись они у него меньше чем в месяц. Еще Галилей сказал: “Stultorum infinitus est immerns” (Число глупых бесконечно).

На следующий год получил он опять 25000 субсидии, на этот раз последнюю; Демчинский считал, “на то и бараны сотворены, чтобы их стричь”.

Ведь у вас одесский профессор Клоссовский знаменитостью считается?

— Как же, большой ученый.

— Так послушайте, какой доклад этот ваш ученый сделал в Физическом обществе, на этом докладе я сам был.

Чтобы опровергнуть Демчинского, стал Клоссовский считать, какой средний процент оправдавшихся предсказаний Демчинского, и по его подсчетам выходило 50%. На основании этого Клоссовский и упирал на то, что предсказания Демчинского равносильны игре в орлянку, или, как он выражался, в “орел и решку”.

Для ясности поясню ошибку или, лучше сказать, невежество Клоссовского примером: в Адене дождь идет раз в год, а в Бергене 360 раз. Если какая-либо теория предскажет, что будет дождь в Адене: 15 октября 1900 г., 18 июня 1901 г., 13 сентября 1902 г. и т.д. вперед на 20 лет и 50% предсказаний окажутся верными, то такая теория заслуживает внимания: это не то, что предсказать, что будет дождь в Бергене, а по нелепому рассуждению Клоссовского это одно и то же. Жаль, что Демчинского на заседании не было, он бы показал “вашему ученому”, где раки зимуют; просто стыдно было слушать ту ерунду, что он нес целых два часа. Это хуже хиромантии.

***

… Мне предстояло к 8 часам вечера быть на заседании комиссии естественных производительных сил при Академии наук. Председательствовал А.Е. Ферсман, ученый секретарь комиссии, пока профессор и член Горного совета тайный советник К.П. Богданович делал доклад “О месторождениях вольфрама”, который есть в Туркестане и на Алтае. Для изучения туркестанских руд надо снарядить туда экспедицию, испросив на нее 500 рублей. Про вольфрам же на Алтае он промолчал.

— Кому угодно высказаться по поводу доклада Карла Ивановича? — спросил Ферсман.

Я попросил слова:

— Насчет Туркестанских рудников дело обстоит весьма просто — вот 500 рублей, — и, вынув бумажку с портретом Петра (т.е. пятисотрублевку — V.V.), передаю ее Ферсману. — С Алтаем дело сложнее. К.П. не указал, что рудники находятся на землях великих князей Владимировичей. Вольфрам — это быстрорежущая сталь, т.е. более чем удвоение выделки шрапнелей. Если где уместна реквизиция или экспроприация, то именно здесь: не будет шрапнелей — это значит проигрыш войны, а тогда не только Владимировичи, но и вся династия “к чертовой матери полетит”.

Именно так и было мною сказано. Карл Иванович не знал куда деться, Ферсман перешел к следующему вопросу, не углубляя предыдущего.

Я оказался пророком — месяца не прошло, как династия Готорп-Романовых полетела.

***

Русско-норвежскому обществу был предложен… пароход, почти новый. При осмотре все было исправно, машина и котлы чистые, а, между тем, ход его даже в тихую погоду при расходе угля около 0,7 кг на силу в час составлял всего около 7 узлов. Я зашел в Лондоне в контору этого пароходства, чтобы посмотреть чертежи; их не оказалось, но была отлично сделанная модель парохода примерно в 1/100 натуры. В конторе работал сам владелец, почтенный, весьма любезный и симпатичный старик. По модели я усидел, что диаметр винта был непомерно целик, так что когда лопасть проходила через вертикальное положение, то между ахтерштевнем и лопастью оставался просвет меньше 6 дюймов.

— Сэр, винт на модели сделан точно по масштабу? — спросил я старичка.

— О да, наверное, вполне точно.

— Когда введете ваш пароход в док для окраски, велите обрезать лопасти винта на 8-9 дюймов и пусть механик ставит регистр по-прежнему, минутное число оборотов увеличится и корабль ваш пойдет быстрее при том же расходе угля и будет развивать 9 или 9 1/2 узлов, а если вы затем поручите хорошему заводу поставить новый винт, то получите и 10 узлов.

Затем я узнал, что он приходил в Русско-норвежское общество узнать, кто я такой, после чего послушался моего совета и примерно через полгода зашел, ко мне:

— Я обрезал лопасти винта на 9 дюймов. Пароход теперь ходит 9 1/2 узлов, я не знаю, как и благодарить вас за ваш совет.

— С меня достаточно и того, что вы сами зашли мне сообщить о достигнутых результатах.

— Я удивляюсь, как вы сразу увидали, что надо делать.

— Я тридцать два года читаю “Теорию корабля” в Морской академии в Ленинграде.

***

…В 40-х же годах шотландский битюг сделал по отношению к движению судов по каналам то открытие, которое ускользнуло от внимания французских академиков. Его впрягали в бечеву, которой по каналу тянули трешкоут, и заметили, что он проходил свою станцию ровной рысью быстрее других и приходил совершенно свежий, тогда как другие лошади тот же путь пробегали значительно медленнее, и приходили в мыле. Об этом узнал знаменитый корабельный инженер Скот Россель и обратил внимание, что битюг вначале наддавал ходу, затем ход несколько сбавлял, и трешкоут шел с едва натянутой бечевой, — одним словом, было открыто явление так называемой переносной волны, получившее впоследствии столь важное значение.

Монастыри Костромского края

Галичский Паисиев монастырь

Cреди многочисленных монастырей, окружавших в прошлом древний Галич, особое место принадлежит Паисиеву Успенскому монастырю. Погребенный в обители преподобный Паисий Галичский издавна почитается как покровитель города, а находившаяся в нем чудотворная Овиновская икона Божией Матери являлась главной православной святыней галичского края. Находясь на высокой горе с поэтичным названием Краспица, монастырь высоко вознесен и над городом, и над зеркалом Галичского озера, занимая господствующее положение в неповторимой панораме окрестных далей. Монастырь на горе Краснице возник во второй половине XIV века. Его основателем был галичский боярин Иван Овин, создавший не большую ктиторскую обитель на территории своей вотчины. Первоначально монастырь назывался Никольским, но после чудесного обретения Иваном Овиным иконы Божией Матери боярин выстроил в нем храм во имя Успения Божией Матери, после чего монастырь стал называться Успенским, а за иконой, ставшей одной из главных святынь галичской земли, укоренилось наименование «Овиновская». В первый период истории обители её не раз разоряли казанские татары, периодически совершавшие набеги на Галич. Но монастырю угрожали не только чужеземные враги: в 1434 году во время войны между великим князем Московским Василием Васильевичем и галичским князем Юрием Дмитриевичем он был захвачен войсками великого князя, причем Овиновскую икону Божией Матери увезли в Москву. Её вернул назад, видимо, князь Юрий Дмитриевич, вскоре после того, как он в том же 1434 году занял Москву. По другим источникам икона сама чудесным образом вернулась в обитель. С 30-х годов XV века история обители неразрывно связана с именем её настоятеля — преподобного Паисия Галичского. К сожалению, мы очень мало знаем об этом подвижнике: неизвестно, откуда он родом, кто были его родители, каково его мирское имя. Жизнь и деятельность преподобного в качестве настоятеля приходятся в основном на эпоху кровавой и жестокой борьбы между галичскими и московскими князьями, в ходе которой князья, совершая ужасные преступления, жгли и разоряли Русскую землю. Преподобный Паисий дожил до окончания этой долгой войны, завершившейся в 1450 году взятием великокняжеским войском Галича. Он преставился 23 мая (5 июня по новому стилю) 1460 года и был погребен в Успенском соборе своего монастыря. Церковное почитание преподобного Паисия началось вскоре после его кончины. Уже в конце XV века в официальных документах монастырь именовался как Успенский Паисиев. На протяжении нескольких столетий все строения монастыря были деревянными. В 40-е годы XVII века, благодари покровительству князя А. М. Львова, обладавшего в костромском крае большими имениями, в нем началось большое каменное строительство. В 1642-1646 годах был возведен холодный Успенский собор — пятиглавый, двухстолпный, трехапсидпый храм с приделами святого Иоанна Богослова и Леонтия, епископа Ростовского (первый святой — небесный покровитель основатели обители, а на день памяти ростовского святителя пришлась кончина преподобного Паисия). Особенностью собора является его невысокая и архаичная по своему облику колокольня, по мнению историков русского зодчества, являющаяся одним из первых образцов шатровой колокольни. В 1642 году был освящен теплый Троицкий храм — двухэтажный, трехглавый (причем главы на нём не были собраны в группу, как обычно, а словно выстроены в шеренгу). О значении обители в XVII веке говорит тот факт, что, когда в сентябре 1668 года на церковном соборе в Москве было решено учредить ряд новых епархий, в том числе и Галическую, Паисиев монастырь должен был стать официальной резиденцией галичского архиерея (к сожалению, после смерти в 1682 году царя Федора Алексеевича это решение не осуществилось). Около 1682 года произошла канонизация преподобного Паисия Галичского в качестве общерусского святого, над местом упокоения его мощей в Успенском соборе была устроена рака.

В XVIII-XIX веках Паисиев Успенский монастырь, высоко вознесенный над Галичем и Галичским озером, оставался одним из главных центров духовной жизни края, а его святыни — Овиновская икона Божией Матери и мощи преподобного Паисия — являлись объектом много численного паломничества.

Монастырь вблизи Галича был закрыт новой властью в конце 1919 года (еще какое-то время в качестве приходских служили храмы, но в начале 30-х годов закрыли и их). В последующие десятилетия ансамбль бывшего монастыря понес большие утраты. Была разобрана на кирпич монастырская ограда с изящными Святыми вратами, сбиты все три главы на Троицкой церкви, уничтожено древнее кладбище. Неизвестна судьба пропавшей в это время чудотворной Овиновской иконы Божией Матери (уцелел лишь один из её списков, ныне находящийся во Введенском кафедральном соборе Галича). В послевоенное время в Успенском соборе долгое время находилась инкубаторная станция, а в Троицкой церкви — дровяной склад. В последние десятилетия храмы были брошены, постепенно превращаясь в руины. Но даже и в таком состоянии они производили очень сильное впечатление.

В начале 70-х годов архитектор А. А. Тиц писал о дороге, вьющейся из Галича к горе Краспице, увенчанной Успенским собором: «Лента дороги ползет по глиняному косогору вверх… Сколько людей прошли за шесть столетий по этой дороге, бегущей среди полей и перелесков? Сколько дум и стремлений вызывали спрятавшиеся в зелени, ставшие частью пейзажа монастырские строения? С мольбой о простом человеческом счастье и страстном желании найти отдохновение от невыносимых житейских тягот, с трепетной надеждой и безысходной тоской многие лета и зимы брели галичане и захожие странники по дороге к обители. Трудно найти более простой и сильный образ Древней Руси, чем эта затерявшаяся среди ополий, мягко стелющаяся дорога с лаконичным силуэтом храма на горизонте»…

Возрождение Паисиева монастыря началось в 90-е годы. Первый со времен революции крестный ход к монастырским руинам состоялся 5 июня 1992 года — в день памяти преподобного Паисия, когда его многочисленные участники во главе с тогда ещё епископом Костромским и Галичским Александром прошли к горе Краснице через весь Галич. В 1994 году монастырь был возобновлен как женская обитель, его первой настоятельницей стала игуменья Наталия (Василёнок). Началось трудное возрождение, уже на следующий год отмеченное поразительным открытием.
Мощи преподобного Паисия, покоящиеся под спудом в Успенском соборе монастыря, после революции не подвергались вскрытию. В 1995 году по благословению архиепископа Костромского и Галичского Александра Галичская археологическая экспедиция, возглавляемая московским историком А. Г. Авдеевым, произвела в соборе раскопки с целью обнаружения мощей преподобного. Раскопки эти привели к результатам беспрецедентным в российской археологической практике — был обнаружен «негативный отпечаток на грунте», с ясно читаемыми очертаниями глазных впадин, высокого, покрытого морщинами лба, небольшого крючковатого носа, окладистой раздвоенной бороды и жезла архимандрита (костные остатки за исключением небольшого фрагмента левого предплечья отсутствовали). Вывод руководителя раскопок А. Г. Авдеева был таков: «Вне всякого сомнения, данное погребение можно связать с мощами преподобного Паисия, сохранившимися, в отличие от мощей иных подвижников, не в теле и не в виде костных остатков, но в виде негативного отпечатка на грунте. …Естественнонаучного объяснения происхождения данного отпечатка найти практически невозможно. Элемент чуда несомненен».

Постепенно было восстановлено разрушенное пятиглавие Успенского собора обители. 5 июня 1997 года в Паисиевом приделе собора архиепископ Костромской и Галичский Александр совершил первое богослужение.
К настоящему времени в монастыре полностью восстановлен Успенский собор с приделом в честь преподобного Паисия, восстановлен Троицкий храм, игуменский и сестринский корпуса, гостиница для паломников, хозяйственные постройки, воссозданы Святые врата, по периметру монастырской территории установлены кирпичные столбы. В Успенском соборе обители были закончены все работы по воссозданию иконостаса; изготовлена новая серебряная риза для чудотворной Овиновской иконы Божией Матери. В пределе преподобного Паисия произведены штукатурка и побелка храма. Закончены работы по ремонту Троицкой церкви. До настоящего времени продолжались работы и по благоустройству обители. Был проведен косметический ремонт колокольни, кровли Успенского собора. Большие работы проведены по восстановлению келейного корпуса: устроена кровля, подведены коммуникации, система отопления. Территория монастыря ныне году украсилась уличными светильниками, вновь посаженными декоративными растениями. Был полностью очищен монастырский пруд.

Монастыри Костромского края

В конце XX вначале  XXI века многие писатели, историки и философы пытаются найти ответ на вопрос который так часто можно услышать в нашей стране: “  Кто мы такие ? Восточные европейцы или западные азиаты?

Это вопрос неоднакратно задавали себе и учёные Научного учреждения “Центр стратегических исследований”, которые в поисках ответа на него обратились в своих исследованиях к творческому наследию писателя Всеволода Никаноровича Иванова. О серьёзной философской проработке этой проблемы свидетельствует целый ряд его концептуальных исследований. К числу таких работ можно отнести: “Мы: Культурно-исторические основы русской государственности”, “Философия Владимира Соловьёва”, “Дело человека: Опыт философии культуры”. Исследования трудов Иванова В.Н. обратили на себя внимание учёных прежде всего тем, что он внес значительный вклад в историко-культурное и философское осмысление проблемы “Восток-Запад”, которые разработал великий русский философ Соловьёв В.С.

В 1920-1930 годы Ивановым В.Н. были написаны работы публицистического, научного, философско-культурологического характера, получившие в своё время высокую порой неоднозначную оценку в кругах западноевропейской эмиграции. В них определено отношение к изменениям происшедшим в международной обстановке, в результате событий первой четверти XX века, и рассмотрено в качестве главного факта русской истории создание великой “азиатской” или “евразийской” империи. Иванов В.Н. акцентирует внимание читателей на  появлении новых точек соприкосновения жизненных интересов  в международной политике: тихоокеанский регион – как результат расширения деятельности России и Англии в восточном направлении, Северная Америка – в западном направлении, Япония – в юго-восточном и активизацию деятельности Китая в мире. В связи с вышеизложенным, в книге “Мы на Западе и на Востоке” автор высказывает мысль, что “…вполне возможно, что мы ныне присутствуем при зарождении новой эры мировой истории – эры тихоокеанской, или азийской после эры европейской”. Последующие события подтвердили правоту исторической мысли автора книги о том, что Запад явно утрачивает свою политическую гегемонию на берегах Тихого океана.

Проследив весь творческий путь Всеволода Никаноровича Иванова учёные Научного учреждения “Центр стратегических исследований” пришли к выводу, что он относится к числу немногих писателей увидевших в двадцатые годы стоящую перед русской исторической наукой задачу: обратить внимание на изучение азийского направления как принципиально важного для развития русской истории и культуры. Как показывают исследования, мысли изложенные в труде “Мы на Западе и на Востоке” красной нитью проходят через всё творчество Иванова В.Н. Темы русской и китайской истории в его дальнейших работах приобретают исключительную значимость и ценность, характеризуя в то же время необыкновенную целеустремлённость и целостность художественно-исторической концепции писателя – историка.

Органическая, полученная от природы интуиция историка –учёного, многократно приумноженная чувством любви к России и истории, как  науке сделала Иванова В.Н. приверженцем евразийства. Всё многообразное, богатое, разножанровое научно-популярное и художественное творчество этого писателя отмечено печатью евразийства как духовного стержня. Этот стержень не был для него чем-то неизменным, догматическим, а стал локомотивом ведущим человека и мир к изменению.

Основная идея работы Иванова В.Н. направлена на понимание того, что русская государственность и русская великодержавность связаны генетически с государственностью и великодержавностью монгольской. Историческая судьба России определилась в тот момент, когда все русские земли в XIII веке влились в состав единственной в истории, охватившей почти весь необъятный старый континент империи Чингисхана. Объединение русских земель вокруг Москвы происходило внутри неё: Московский князь, объединяя русские земли в интересах хана, собирал их тем самым для себя. Затем, после распада Монгольской империи, Московская Русь сделалась её наследницей. Русская экспансия была ответным движением на монгольскую и шла в обратном направлении, но по тому же сценарию. Ключевский отмечал колонизацию как главный факт русской истории, объясняя этим все особенности внутриполитического и социального развития России.

Книга “Мы на Западе и на Востоке” является существенным вкладом Иванова В.Н. в научную и культурно-историческую разработку русской государственности и стала основополагающей базой всего последующего творчества писателя-историка. Трудно не согласиться с высокой оценкой этой книги данной современником Иванова, известным на Западе профессором Бицилл П., который отмечал: “Вообще по духу, по настроениям и влечениям автор, может, сам того не сознавая, — гуманист, возрожденец, “эллин”, — даже слишком”. Книга Иванова В.Н. может быть чрезвычайно интересна и полезна современному читателю, живущему в XXI веке, в период,  когда не ослабевает давление на Россию со стороны Запада.

Издание книги является  ещё одним подтверждением и признанием заслуг Иванова В.Н., который активно отстаивал историко-культурные ориентиры на будущее, предначертанное всем ходом исторического развития человеческой цивилизации, занимая в этом течении философской мысли свою особую нишу

Неизменный интерес Иванова В.Н. к исторической теме, обусловленный природой его таланта и сознательной духовной приверженностью идеалам евразийства, носил глубоко научный, философский характер. Евразийство стало своеобразным продолжением творческого и духовного подъёма, пережитого Россией в эпоху Серебряного века русской культуры с его широким масштабом культурных открытий и достижений.

Историк и философ по образованию, он через всю жизнь пронёс стремление глубинно постичь путь России, смысл историчесских событий в её истории, основные движущие силы этих событий, роль и место человека в них.

Предлагаемая книга является попыткой Иванова В.Н. познать суть вещей, постичь историческую роль России в произошедшем. “Русское образованное общество должно наконец размышлять, должно породить независимую русскую мысль, не боящуюся выводить следствия, наряду с откровениями, чаяниями, опытами; должна же родиться русская философия! Когда то будет –ещё неизвестно, но верю – это будет!”

Да, культура Запада и культура Востока находятся в известном антогонизме. В таком случае нам в реальной нашей жизни не остаётся ничего другого, как присоединиться к одной из этих культур, чтобы войти в современный процесс её создания, чтобы из неизвестного и явилась нам новая реальная культура, нам доселе неведомая. И если эта культура появится в нас, избрав нас русских, то эта культура будет уже не азийской и не европейской, а русской.

Вопросы истории, требование исторического подхода к оценки событий настоящего оставались главными как в научном, так и в художественном творчестве Иванова В.Н. В своей монографии о Н.К. Рерихе (“Рерих – художник-мыслитель”) он с сожалением и горечью пишет: “Нет! И исторически мы не знаем России. Потому, что истории русской разработано ещё не было. Были известные те или иные схемы. Но русское образованное общество не знало родной истории так, как её следовало знать, чтобы верно руководить ею”. Категоричность этого высказывания обусловлена глубокой личной заинтересованностью и обеспокоенностью писателя и учёного за судьбу России.

Такие люди как Всеволод Никанорович Иванов велики интеллектом и поэтому неудивительно, что по истечении некоторого времени, его книгу, одну из первых написанную в жанре публицистики, начнут упоминать в университетах по курсу “История русской литературы XX века”.

«Афоризмы»

1. Правда — это прибыль! 2. Задача христианства не выполнима — ибо трудна: — Я посылаю вас как овец между волков! 3. Технократ все может сделать, кроме яйца! Со скорлупой, с белком, желтком — и с цыпленком — ежели на нем посидеть! В сущности техника — это делание вне биологии. Жизнь — в биологии. 4. У марксиста задача не столько выразить свою творческую любовь, сколько охранить себя от « злобной эксплуатации ». 5. Он — весь в отталкивании, весь в шипах, всегда наготове, чтобы не отдать своего. Это немецкий счет в скупердяйстве человечества. 6. Мария Магдалина императору Тиберию поднесла красное яйцо! Символ жизни. 7. Крест и яйцо! 1,2 и 3 члены Символа Веры — чистая биология — рождение, увеличение, рост жизни. Отец — рождает сына. Не творит, а именно рождает. Все рожденное — божественно, и постигается верою. Как яйцо. Как просто вера! 8. Спроси инженера — можешь сделать яйцо и он враз скиснет…. Скиснет? Значит и он жив! 10. Китай биологичен. Он — прежде всего творчество — выдвигание, создание нового. Прибыль. Усвоение. Обогащение. 11.У буддистов — акт познания группа: женщины и мужчины. 12. Вся техника без человека: кладбище паровозов! 13. Вера всегда у толпы, у многих. Веру — вижу фасеточным глазом, сложным. 14. Глаз видит правду. Ухо слышит и ложь. 15. Мы можем жить только при биологии: еда , обстановка — все биологично. 16. Мы живем в сделанном нами мире — не под выворотнем! 17. Язык мал, а делает и добро и зло. 18. Дьявол борется с Богом в сердцах людей. 19.Ты меня вынуждаешь на неправду, на грех. Я, обороняясь, убиваю тебя. Необходима самооборона! Грех все-таки есть. Когда я убиваю себя, чтобы не вводить во грех ни тебя, ни себя,- самосожжение. 21. Удобство — еще не культура. 22. Кино — фотография литературы. 23. Жизнь — согласие. Протест — драка. 24. Современная пресса писает друг на друга через заборы государств. 25. Мы славим писателя, поэта за то, что он дал, и за то, что он может давать без конца… Мы ждем от него. Он не испишется! 26. Счастье в протесте — пыль! 27. Я вам скажу всю правду: книга — это спичка для разжигания костра ума. 28. Сотрудничество клопа и человека? — Коня и всадника! 29. Клоп подлежит смерти. 30. Зина Павловна, капитан Амурского пароходства — крепкая баба. Ее любимые стихи: «Его стихов пленительная сладость».… 031.Почему написаны картины «Бурлаки», «Смерть переселенца», «Шахтерка»? — Это красиво? Нет! Вместо красоты – язвы! ? 32. Два тысячелетия христианство рисовало Христа, ангелов св. Терез — и красота мало-помалу проникла и облагородила галлов, франков,скифов, даков и др. Она приказывала чем надо быть. А мы даем «язвы», чтобы исправиться. А вот — чем — в какой образ — ищи сам ,»выкорчевывай зло!» 33. Время — все. Каждый из нас любит, мучается, радуется — он (она). Мы берем красивую жену (мужа) как бы надеясь, что это дает красоту и ребенку. Мы, идя на свидание, идем к парикмахеру, «чтобы ребенок наш стал красивее». Шанс выполнения — ничтожен, но он должен быть. От рожи и дуры гения не будет. Нужно, чтобы все эти «социальные заказы» хранились в бесконечной памяти мира, и в течение веков — отберется тип эдакого Лаверака из людей, итальянца. Так народ веками сам создает свою расу! Раса разнообразна по типам. 34. Механизированное сознание создаст одинаковых людей. 35.Ежели люди одинаковы — поговоришь с одним и довольно! 36. Израиль — раса и какая разнообразная Голда!? 37. Ежели бы в Элладу прилить негритянского семени — не было бы Аполлона. 38. Греков испортили пришельцы — выучили торговать руном, отучили думать. 39. Монастырь-музей живых душ! Не «Анатолика» 40. Трудно читать первые вещи Чехова и последние Горького! А Гоголь? 41. Покрестили благочестиво ребенка во Владлена! В Энгельса! В Троцкого! В черта! Удачно, но далеко не для всей жизни ребенка! 42. В Костроме, в 1906 году Мишка Н. бросил крутое яйцо с иголками огромному псу Сан Бернарду прокурора Кашуро. Пес сдох , а прокурор долго «гавкал и выл»! 43. Россия была наиболее богатая страна в мире. В ней все спали после обеда! Я в детстве удивлялся — у всех дома и сем живут. 45. Вл.С.Соловьев оправдывается «синагогой» полностью, одарив участием евреев в восстановлении религии. Сионизм — против социализма! 46. Страшен глупый, накормленный досыта. 47. Хотели построить квартиру, а сожгли дом! 48. Положительный герой — герой всегда будущего. Патриот Родины, т.е. человек, строящий «рай на родной земле» — абсолютно счастливый человек будущего! Как охотник, стреляя в утку, всегда целится вперед нее с опережением, так и положительный, просветленный человек — в будущем. Писать о нем фотографически, без творческой фантазии — невозможно! 49. Они приказывают любить друг друга, а сами не любят. — Великие инквизиторы! 50. Сколько лет светит Солнце на Земле! А сколько лет потребовалось Тимирязеву,чтобы понять, что солнце – фотосинтез? 30 лет! Не – быстро!?. 51. В мечтах, испытаниях, тоже утверждениях в радостях — зреет реальность в будущих людях. Люди рождаются более и более подходящими для нового. Мудрецы — богатыми. Это путь Востока.Путь Ван-тао /Путь князя/. Восток лучше составлен со стороны духа: Будда — Чжэнь, Шань, Жэнь (Истина, Доброта, Терпение). Из восточных – выходят Конфуции и Чингис ханы. 52. Яд — против яда — лекарство! 53. Только зная прошлое, старое, помня о нем, мы познаем, увидим, сделаем новое… Нам так надо знать старое, чтобы увидеть новое, чтобы принять его. Только благодаря памяти мы личности, а не «Иваны-непомнящие». 54. Если скоро в Москве сговорятся все Компартии, а в Европе все правительства, то повторится двоевластие 1917 г. — советы революционных депутатов и Временные правительства. Объединение враждебных! 55. Письмо зам.гл. редактора журнала «Молодой гвардии»- запоздавшая просьба о сотрудничестве 25.Ш.69 г. 56. Как проходила история русского мужика? Близость с природой, полное подчинение ее законам, день за днем — сквозь землю, лес, облака — труд, полная занятость, сопразднование ее бедам и ее светлым праздникам, рост жизни в числе биологически правильных — как жизнь дерева, втянутость такая, что уже не видно отдельного мужика, бабы, а сплошной бег из мужиков в подземелье трудов, клубящихся как облака, как молнии словами, текстами, картинами православия яркости, поражающей именно за физической невидимой темностью, неразличимость в понятиях… Каждое слово, выраженное в этой темноте, сверкает молнией, светом в недрах, в утробе природы… Мужик слышит полным голосом полнозвучные слова бога… 57. Слово в мужицкой жизни как молот, кувалда кузница, слова в жизни нашей – стрекотание радио… Все могут говорить, что всем вздумается, а кто истинное выделит слово…? Слово для мужика — есть дело! Оно абсолютно — оно заповедь. И беда с тем, кто под видом нарочного, молнии слова — нужды дают стрекотание кузнечиков или пошлости перезвон. 58. Математика — есть невежество, конкретные неравенства преобразуются и переводятся в равенства, в пустые тавтологии. Свадебный пир, апофеоз любви, начало создания жизни — предстают в форме реторенного лета, настолько откровенно, что глаза гаснут, а уши вянут. 59. Никогда не спешите делать выводы и тем более публично, не имея полной уверенности в том, что Вы думаете или говорите. 60. В этом потоке писем — масса ума и понимания до трогательности — русское общество думает! О потоке писем читателей по поводу выхода книги «Пушкин и его время? 61. Родина наша, Россия родится в наших сознаниях в бурях и в красоте. Бури — формы. Красоты — содержание, без которых не понять целого, как не понять формы слюдяного древнего фонаря, если не вставить внутрь свечи. Художники, музыканты, поэты и писатели тоже светят ясным, незакатным светом, озаряя тысячелетнюю нашу историю… 62. Каждая личность — тайна, каждая личность свободна. Она — атомное ядро, ее нельзя изменять. 63. Интернационализм есть братство народов, а не дешевая столовая для отдельных товарищей. 64. Государство похоже на аквариум — большой ящик с водой… Все в нем живет своей собственной жизнью…- тут и мелкие жучки инфузории — простой народ… и хвостатые… рыбки — лидеры мира сего…! 70. Царство славы — воспоминания, живет пока есть кому вспоминать. 71. Я как на велосипеде — остановлюсь упаду! 72. Местный институт культуры — это духовная семинария для молодежи. 74. Ученый не столько «покоряет» вершины, сколько выявляет и убирает — ошибки неучей. 75. Нужно молиться, чтобы бог знал, что ты сознательно хочешь! 76. В богатой стране России копить богатство — не добродетель.Изуверство- жалеть воду, соль, хлеб…. Всего много!… 79. Давать деньги в долг почему-то естественно… требовать их обратно – возмутительно. Деньги должны возвращаться сами так же естественно! 82. Писать надо так, чтобы головы забеременевали и никакого абстрагирования. 84. Царство славы — это то, что остается от жизни, как общего процесса… в это царство входит и литература, только далеко не вся. ЭТО БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ. 85. Мораль должны внедрять не актеры, невежественные и слабые, а врачи или «инженеры человеческих душ». 86. Для близких родственников, умерший близкий — не «пропал», не исчез. Он как-то остался, он преставился. Дело не кончено, за него молятся, его помнят..,. 91. Плотник — строитель Кижей, каменщик — строитель храма божьего. Они могут быть без «образования», без понятия — но соразмерность, вкус архитекторов в них есть и это главное. Образование — лишь оформленный талант… 92. Старая Россия ушла, а милые лица в памяти остались! 93. Иван четвертый — как святой мститель за обиды бедных… 94. У старых их опыт создает ограничитель, которого нет у молодых… И это качественно. 96. В каждой могиле лежит великолепный роман, нужно только уметь его взять. 102. Мы замешаны на березовом соку, на белостенных среди озер монастырях — крепостях… На протопопе Аввакуме… Федосье Морозовой… Иване Васильевиче…, наконец, Петре первом, — получили великолепную галерею предков, в конце которой поет Пушкин, древний как, мир. 103. Лестницу метут сверху, воду кипятят снизу. Народом управляют сверху, а талант все же произрастает снизу. 109. Вернуть эмигрантов в Россию! А негров из США — в Африку?! Нет!? 111. В чем загадка с Китаем? Китай любит покой, а революция нужна раз в триста лет – все это имеется в цитатниках. Материал нужен, но и пустота необходима. 112. В крестьянских семьях ведра всегда стоят полные водой. ИЗ. Кладбище — музей воспоминаний. 114. Когда человеку везет, он наглеет одебилевает… а стукнет такого — он никнет, не за себя боится, а за то, что имеет! . 116.Современную молодежь можно одолеть, подкупить только знанием… 118. Колхоз — как кибернетика — дает то, что запрограммировано. Никаких сюрпризов и чудес… 120. Когда на человека наваливается материализм в виде морали и «рациональной» стройки, то единственное, что может сохранить в нем живую душу — это национализм! 128. Досадно — хочешь хорошо чихнуть и не чихнешь (нет спелости в чихе). Хочешь сказать и не выразить мысль. Нужна во всем спелость. 129. Национальность — это структура ядра души… 130. Когда поп святой, он и о дьяволе молится. Чья вера гонимая, та и правая. Верующих нужно поддерживать — их мученья святы. 132. Никак не могу вспомнить были ли в Китае забастовки? На японских фабриках были, а на китайской будто бы нет…. Четкий порядок выплаты, стабильность стоимости денег и стоимости риса — вот в чем секрет Китая… Общество уже организовано веками. Какой же тут в Китае социализм?! 133. Коммунисты теперь — как и раньше… С конклавами католики — без палки, теперь по миру просвещают новым светом трудящихся. 139. У русского православия чудеса в памяти: зла оно не помнит, добро бережет и использует целиком. 144. Христианство — ослабленное иудейство. Какая разница между евреями и нами? Евреи знают и соблюдают ветхого завета писания, а мы нет! Евреи-националисты стоят друг за друга горой, придумали свой национальный строй — сионизм. Мы — русские хоть и склонны к единству, но все же каждый сам по себе. 145. Генерал де Голь — трагическая и историческая фигура. Это, брат, тебе не временщик-комбинатор Керенский…. 146. Однажды узнав про свою «беду» огорчилась, заплакала девочка и побежала в лес, встретила там белку. Белка пожалела девочку и подарила ей маленький хвостик, и велела приставить его в нужном месте… Но мальчишки ничего не увидели и не поняли. Опять заплакала девочка и опять побежала в лес, повстречался ей на этот раз бурый медведь пожалел и он девочку, подарил ей клок своей шерсти, велел приставить в нужном месте и мальчишки тогда все увидят. … Увидели мальчишки что-то черное. Ой, что же это? Черное! Почему? Заплакала девочка и опять побежала в лес… Встретилась ей на этот раз пчела, узнала про ее «беду», пожалела девочку и отдала ей весь собранный мед. Велела положить его куда надо, пообещала, что парни на этот раз любить ее будут больше всех… И правда, девочка больше не плакала и в лес не бегала: Мальчишки очень любят сладкое. 147. Девушка с розами! Сама ты как роза. Скажи чем ты торгуешь? — Розами или собой? Или тем и другим? 150. На севере бывает северное сияние — факт. В небе — факт. Неба — нет — факт! 153.Да здравствуют удобрения! С одобрения полей — сплошной оптимизм. 163. Вечерами в домах зажигаются телевизоры, генераторы искусственных снов… Лица, лица, природа — все находит себе отражение в душе зрителя. Одно за другим сновидения с воспитательным расчетом … 165. Девушка носит с собой целый огород для посадки жизни. 171. Писатель чтобы иметь успех должен писать не о том «что надо», а о том, что есть! 173. Все и везде теперь пластмасса, имитация и штамповки, в колбасе и то почти нет мяса… — соя там и бабы… ! 174. Столько знаний, сколько дает университет — никогда не понадобится, лишние забудутся. Не лучше ли учить студентов научной работе на великих конкретных образах? 175. Мир живет над (и под) людьми, космос всюду. Человек умер — исчез в земле, а мир живет. Люди исчезают и из земли. Где же этот мир, который несомненно должен вечно изучать Евгения Онегина. Ни людей, ни земли- пожалуй вечна только идея, как теорема Пифагора. 176 Старообрядство — религия без головокружения, без соблазна, без нового, только вечное — родное всегда… 178. Нужно жить с восторгом! 179. Скажите, что нам делать? Кто может ответить? Никто ничего не знает. Ответ мог бы быть, если бы был план бытия, но такого не существует. Цель импаненте действию, ее не может быть впереди природы. Жить надо по природе — делать, а потом все объяснять. Это не совсем ясно, но таков финал… 181. Перевоспитание — камень преткновения. 183. Увидел ребенок цветы, рыб, птиц и человека = удивился: их сделал Бог? Я верю! Но мудрец-материалист рядом — засомневался. — Бога нет, я знаю! Я ученый! Но вот рыбы в реке! Звезды в небе! Откуда они? Не знаю ответил ученый. И никто этого не знает! 190. Еврей — это нерв национализма, поиск богатства, инициатива превосходства, экспрессия — один еврей! А сколько их теперь собралось в Израиле?! Сколько в Европе, Азии, Америке?! Трудно найти страну, где их нет! — Что же это будет? 200. Аввакума сожгли, вытащив из ямы, а Шевченко помер своей смертью. Кто мудрее? Кого больше уважают и ценят потомки? 206. Мы вроде космонавтов в скафандрах, выброшенных на землю откуда-то, с какой-то сути. 207. Сердце должно быть добрым, но не из ваты, а как гитара… звенело бы! 210. Пережить революции смог только наш православный народ..! 211. Наука всякая бывает…. Метеорология — очень нужная наука, но кто верит предсказателям погоды? 212. То, что я написал «Черные люди» — это чудо, не я это написал. Что-то само или кто-то сам писал моей рукой. И неужели это услышано. Мастерство учителя… 213. Любовь к своей земле сдерживает всех в порядке, как земное притяжение. 214. Состояние невесомости ведет к тому, что звезды разлетаются в пространстве. 215. Наука с ее общностью вымуштрована логикой. Говоря об общем — говорят о частном. 216. В нашей точной реальной науке — серьезный кризис — перепроизводство снов, но все они без кибернетики! 218. Побеждает молчание. 222. Иван IV, покончив с Казанью, Астраханью, увидел, что особенной силы в боях нет. С Запада было опаснее, чем с Востока… Рыцарские ордена Ливонии… Появление самозванца… Иван IV пытался создать империю — не вышло. У Петра — вышло! 223. В современной нашей культуре — стиль Луначарского. А нужен — Пушкина. 224. Первая половина жизни человека — приобретение опыта в формулировках, если нет никаких выводов — опыта нет. Жизнь — зря. Вторая половина — во внедрении формулировок в практику… 226. Художник не зеркало, а тот огород, который растит посеянное. 227. Сейчас лишь понял, что первые люди по библии уже жили в раю, они познали его, они имели на него право…А мы…? 228. У нас народ еще “не переваренный”. Привык только повиноваться или бунтовать, но не законно требовать и защищаться…! 257. …Однажды в беседе после революции 1905 года. Л.Толстой сказал, что нужно писать все до конца верно, правдиво — но так писать можно только когда одной ногой уже стоишь в гробу… И я помню это наставление Л.Толстого — пишу в своих «Воспоминаниях» верно, иначе нельзя, будет фальшивка. 280. От православия — старообрядства мы ушли … еще и потому что мы не обрезаны. Евреям труднее отказаться от еврейства — и гораздо! 290. Один обругал другого — 1 зло. Другой возразил, обругал — 2 зла, а смолчали , простили – нет зла . 293. Семья — это поле. Никто не может оторвать человека от земли под его ногами, выходящего из земли и уходящего в землю, питающегося от нее, начиная с груди матери. Земля первая реальность, тело, которое мы познаем, первая наша учительница, постоянная наша оправа. 294. При настоящем статусе среднего мировоззрения положительно невозможно развитие литературы. Она требует роста, а не механизацию для ширпотреба. 296. В наших революциях было очень много борьбы с прошлыми ошибками. 297. Людоедство — факт. Если эти потребности предоставить только заботе самого организма: главное — существовать! 298. В 1917 году мужчины среднего возраста дрались за революцию (за новое), а молодежь — за старое. Теперь молодежь — за новое, а старики — за старое. 303.Солдатский долг правильнее назвать…- «стимуляция долга». 305. Что должны люди сделать на земле? Работать на ней, кормиться, любоваться, но не устанавливать свои порядки. 306. Пока все шумят о Мао-Цзе-Дуне — забыт Чан-Кай-Ши. В Тайване у него все богатство Китая, все серебро Китая, вывезенное в 1935 году в Америку… 307. Человечество оторвано от «сладкой» торговли, обогащение сдерживается морально — организована индустрия порядка, техника госморали. Растет продукция морали. 308. Коммунизм — «выворачивание шубы наизнанку», 309. Мы, раньше ходили в церковь — слышали там мудрость бытия!.. Нет русских, — есть росияне…? Нет бога — есть его храм для верующих? Нет многозначительной любви — есть образованный разврат!… Нет вина — есть алкоголь… Нет доброй воли — стимул надежно заменил ее! 310. Есть в Китае капитализм? Не знаю! может быть — нет! Есть ли там социализм? Не знаю! А что есть в Китае? Шовинизм и национализм? Есть культура с 5000 летним стажем. Спасибо науке она научила — относительности. 311. Когда Никон утвердил книгопечатание… он отменил свободу мышления, совести, сделал их монополией власти — насилием. 312. Пушкина мы знаем в мыслях по России, а не по цензурным отзывам. 313. Трудно нам уразуметь, что было, когда строилась православная Русь. 315. Хлеб растет молча, овцы пасутся молча, но именно они управляют миром. 316. Нужен новый Ренессанс – возрождение славянского первичного православия…! 319. Семья! Это не значит, что это муж, жена голые, рождающие голых детей. Это хозяйство: земля от которой едят, дом в котором живут, обычаи которые хранят, вера в которую верят — все это ячейка, их миллионы. 326. «Крещение Руси» и позже Д.Бедного было изложено так, что даже Советская власть не выдержала и изматерила бедняг. «Крестили под пляску пьяных попов?»! 330. Китай — наставник консерватизма на весь мир. Он его мастер и специалист по нему…. 331. Народ — не отдельные травки, народ — густой дерн, покрывающий землю. 332. Природа не боится перепроизводства и труда и продукта, борется против смерти благословенным обилием — только за счет труда. Попытки создать благоденствие за счет обобщения, через недостаток, через разделение, регулировку — порочно и ошибочно. Урезая — мы убиваем радость жизни и радость труда. Не может лень содействовать счастью. Алмаз активности не должен затупляться. Отдых — вместе с природой в ночах, в зимах. Лето — это труд. Крестьянин отдыхает зимой, только для работы, а не от лени. 333. Народ слышит тончайшим чутьем: пол, природу, Бога, выражая все это в образах. Словами в газете это не выразить. 334. Описание интимной близости, смакование сексуальных утех довольно глупо. Природа, сами мы все это познаем естественным путем каждый в свое время. Это безусловно — и лучше, точнее и полнее, такова жизнь! 335. Цель это улучшение прошлого, которое хранится в памяти. Нет неизвестной цели ! Цель это устранение неудач в прошлом. 346. В современной литературе нужно изображать не абстрактные схемы, а то как они воплощаются или не воплощаются — результат. Не травы, а дерн! 347… Все разнообразие мира г-н ученый складывает из атомов. 349. Два рода людей. Материалисты думают о смерти, идеалисты — об ином существовании. 352. Русское дореволюционное общество думало открыто, глобально… После — общество думает в кулачек, живет втихомолку. « Враг народа »-донос провокаторов и карьеристов!? 352. Кормовые деньги — зарплата. 353. Горе народу, правительство которого очень деятельно! 354. Каторга — зло, но производит благо, каторга — золотая жила… 359. Обожание — это благородность. Популярность — это когда народ платит и охотно! 361. В тумане нужно стоять! 362. Ах, как бы я учился в Университете. Теперь должно быть учиться в университете еще лучше? 363. Математика — это бессловесность, отказ от реального языка, язык ученых — схема. 365. Если ты ничего не сделал, кроме хороших детей, все равно ты — мастер. 372. Если формальности религии исчезнут, то пустого места все равно не останется. Чем оно заполнится — вот в чем вопрос ?! 374. Одной зарплаты мало как стимула. Работа должна давать уют, удовлетворение, уверенность, укрепление в деле, заботливость. 376. Мы питаемся пищей, мясом, материей, а подкрепляемся — витаминами. Религия — это витамин, а не мясо… 377. Учителю, писателю очень приятно, что его питомцы выходят в люди…. 381, Религия — набор древних трудов, мудрость старости, испытанная временем…. 383. Царю, стало быть верили, как богу, исполняли безропотно, что он прикажет, а Советской власти верят не интуицией, а научно, но больше чем царю или меньше? 385. Мы забрасываем жизнь в космос, на луну, а кто забросил нас на Землю? Как? Освоение космоса должно разрядить международную обстановку, для такого дела нужен мир, и сотрудничество государств независимо от строя и веры. 391. Настоящий писатель (поэт) всегда говорит хуже чем пишет.. Когда он пишет — он производит глубинные взрывы и получаются на первом плане — образы. Эти образы не просто читаются, они сеются в души и множатся в них, не отдельными травинками слов, а зерном общей жизни… Остается только, записать и готово, литература есть! 440. Мы благословляем, проклинаем, любим, убиваем. Мы чувствуем радость, горе, мы предчувствуем. Мы утверждаем, что жизнь не кончается смертью. 454. Теперь несомненно, что земля когда-то была подобна луне, гола, лыса, каменной и если на такой каменной лысой земле мог явиться мир природы и человека с библиотеками, войнами, наукой, пьяницами, развратниками, священниками и революционерами… и т.д. то все это может возникать неоднократно в бескрайней вселенной. 459 …Если бы мужчины и женщины жили социальными группировками по половым признакам, то род человеческий прекратился бы…. 464. Природа показала свое недоверие разуму людей уже тем, что она сохранила за собой полностью дело продолжения рода человеческого… 465. Партия в улей дает рамку и воск, делают соты и заполняют их медом самостоятельные пчелы. 466. Сколько времени съедает телевизор и сколько душ воспитывает он и сколько душ губит он ? 467. У нас побеждают не политические идеи, а предрассудки — самый вредный из всех — это верить, что единообразие это порядок, безмолвие — согласие и что истина не выигрывает при обсуждении мнений. 468. Время, в котором настоящее и будущее идут позоря прошлое – смута! 469. Раз наше тело, теряя душу, разваливается, значит оно несовершенно, значит надо его совершенствовать. 473. Совершенность живет не думая о смерти, а между тем смерть — проблема жизни…. Материалист — смертен, верующий — бессмертен! 476. Всякая работа должна быть так приятна и страстна как производство детей. Тогда счастье! Нет? — тогда труд… Всякая работа должна быть добровольна. Пост должен быть сладок… 483. Экологическое стимулирование — приманка. Культура – страсть к подвигам. Примером подвига — основой его — память. Память о делах предков и их блестящий результат. 487. Чем больше сил открывает человеку наука, тем больше ума, мудрости ему нужно — чтобы пустить их в ход … 492. Нельзя человека рассматривать как точку, как особь единичную, имеющую свои гены, человечество, а не человек — человечество как часть единого органического мира… 496. Из всех животных человек всего лучше приспособлен к лежанию, ко сну на боку, спине, животе и т.д. 499. Бог вылепил человека из глины, вдунул в него свою душу… 503…. Кого непрерывно зычно в марте зовет кошка? — Кота надо! О молодость, о природная требовательность! 510. То, что сейчас творится в мире — это «горе от ума». 515. Русские коммунисты стервенеют в своей любви к человечеству вообще и никому не позволяют сопротивляться их объятиям. Блоковская любовь, которая «и жжет и губит»… 516. Есть Бог нет ли Бога и следовательно и его законов — это неизвестно, а вот в России Закон любви к человечеству был и есть, и всякое отклонение от него — наказуемо…. 524. Современные люди купаются в мелких речках науки, чувствуют всюду дно — и боятся выплыть в океан религии, где можно умереть от жажды или утонуть в вере своих предков! 525. Пресса 50 лет грохочет, сплошной гром… Он уже монотонен. 527. У нас в литературе «обыкновенных историй» мало, все больше необыкновенные. 600. По всей стране нашей бушует половодье пола и старта… Хочется нового и нового…. Живого дела…. «Цыпленок стучится из яйца». 604. Марксизм — это математизирование жизни, которое есть не циклическое повторение, а новое зачатие. Марксизм – это придуманное фото, а реальная жизнь – стериокино! 605. Почему так спокойно и неэнергично работают русские? И так много пьют? Они отдыхают от революций и войн?! 606. …Самодержавие или Социализм. Кому что? И в социализме имеется диктатура! «Сапожки – жмут…»! 610. Нам известно продолжение процесса в формах прямолинейного причинения, в схемах математического упражнения. Но нам абсолютно неизвестно начало. Нам известна общая связь мира, нам известны творцы времени, все это мы познаем сознанием. 611. Количество переходит в качество, значит вместо четырёх жен лучше иметь одну- самую хорошую. 612. Описывать вкусные вещи нужно со слюной во рту. 613. Знание существует, знаешь чем пахнет клоп? Знаю! Клопом. А роза? — ну розой. Знание есть прежде всего — ориентир. 616. Приходите ко мне все бедные труженики. Я научу вас как делить между собой ваши скудные пайки! 618. Предмет, человек, сознание, внутренняя страсть должны быть слиты вместе, сближены теснотой пространства и времени, так доказывает жизнь!.. 619. …Если представить, что пространство может прессоваться в одном мозгу — то значит мы можем познать будущее — в пророчестве, как прошлое в истории? 624. При огромном населении Китая опасность голода у него чудовищна. На решительные эксперименты он не пойдет. 627. Никто не умирает закончив все дела. Значит будет продолжение. Убит — но победа будет. Есть процесс, а не разум… Смерти нет как конца. 628. Огонь — это кусок солнца в руках человека…. 629. Вы хотите чтобы Бог был человеком? А что бы человек был Богом? 632. Живя в семье, в государстве, в истории мы думаем о них ни как они есть, а как они должны быть… Мы часто видим то, это, но еще чаще не принимаем этого… 634. Молиться столь же естественно невидимому Богу, как дышать невидимым воздухом. Молитва реально нужна: она заставляет человека сказать самому себе, фиксировать, что ему нужно именно ему лично. 638. Опьянение чем-либо, т.е. увлечение любовью, искусством, музыкой… Но этим подвержены единицы, а алкоголем — миллионы. 639. Отвага необходима особенно писателю! 640. Будущее какое угодно должно быть обязательно увязано с прошлым как история, как исполнение наращиваемых высоких пророчеств, от народных царей — революционеров за правду в святом народе… Только святая Русь может мечтать о земном рае… ! 641. Добрые русские писатели забыли, что на свете есть отец наш Шекспир, создавший и обобщивший типовые взаимоотношения людей! 645. Нужно, чтобы писатель вписывался в читателя или наоборот тогда успех и польза. 646. Человечеству пора привыкнуть к смерти и понять, что это неизбежно. 651. Сионизм в его фазе 1969-70 гг. нужно рассматривать как войну религиозную… На крестовые походы понадобилось 200 лет, Израиль захватил земли арабов за 6 дней…..А что от них можно ожидать дальше?! 652. Недоросли второй половины 20 века – кибернетические. 658. Что мир имеет от Азии? Ведизм, Буддизм, Ислам, Христианство и Иудейство, мечтающее об избавлении, и о спасении… 659. В моем возрасте (1970 г.) все мои дела как-то оказываются позади меня (уже законченными), а что делать впереди — неясно. 660. Революции сломали меня. До них я шел с государством, после — я спорю про себя с революционными теориями. 666. Людям необходимо разговаривать, но не надоедать при этом. 671. Служба писателя 24 часа в сутки — домой не уйдешь. 672. Полеты на луну смахивают на операцию с пересадкой сердца: эффектно, но не получается (Речь идет о долголетии, а выходит на пол часа). 677. Мы связаны воздухом легких с природой. Водой, пищей…. и наконец Эросом …. и весь этот поток связей объединяет сознание. 691. Нельзя жить местным глухим обывателем. Нужно иметь за собой происхождение — историческое хотя бы. А главное, нужно иметь и уметь давать чувствовать, что ты не обыватель, что ты нужен Родине и даже после смерти, нужен ей твой Дух. 694. Отдавать все нужно также легко, как наследство: — в чужих руках оно не пропадает, а будет расти, в это следует верить. 698. Принцип равенства: Зло за зло, око за око, зуб за зуб — математика. В принципе добра равенства нет: за добро — десятикратное добро, за мать луковку — спасение души. Разрастание добра — беспредельно как вселенная. 699. Культура наша произрастает под прямыми лучами жаркого солнца государства. 702. Нелепейшая публика искусствоведы: не творят сами искусство а рассказывают о нем («сладки чужие ложки» — а ты едал — «Нет, я видал, как барин едал»). 703. Израиль — стопроцентный глупец накормленный досыта. 705. За выслугу лет жеребец… производится в мерины… 706. Произведения русской литературы не создают хорошо или плохо их творят как чувствуют…. 710. Литературную премию 1970 года надо было бы дать маршалу Жукову за его «Воспоминания». Наши писатели еще не могут так «приравнять перо штыку» как мастерски это сделал он. 714. В современной литературе больше профессиональной ловкости, заменяющей порой талант и теплоту. 716. То общее сознание, которое развиваясь поднимается в человечестве, связанное с надеждой — есть ничто иное как мнение народное (реальное народное общее, единое мышление)… 727. Чем выше уровень жизни тем больше зависти со стороны низших к высшим… Только верующие не завидуют неверующим, которые непременно хотят материального равенства. 728. Недоступная атмосфера целомудрия и скромности — это благоухание окружающее молодую прекрасную женщину в дни ее расцвета… Аксоль… Россет… 729. У истории нет плана будущего, потому что будущее неизвестно. Как планировать то, что неизвестно…? 742. Техника — техникой, а культуру ею не создашь. Нужна свободная культура, теснота — удел техники. 757. Китайские дудзюны — это наши удельные князья со своими дружинами, живущие за счет городских Хун-Гуаней — специалистов по войне. 758. Сегодня… представляется возможным заключить общий договор, отказавшись от территориальных притязаний, мирно всем использовать огромные возможности морей. 762. Нет никакого сомнения в том, что люди, как духовные высшие существа посланы в дальний земной мир на Землю, чтобы его одухотворить, чтобы из инертной сияющей материи сделать великолепный порядок чтобы просветить мир насквозь. Вот и идет борьба — как просвещать? Духовно — любовью либо материально — наукой (причина и следствие рядом!)? Идет космический эксперимент — совместимость религии и науки. 772. Одни при слове небо видят что-то голубое, другие — черное. А какое в действительности небо? 779. …А вот покуда ходят ноги и голова еще ясна я выпью жизнь — хоть не до дна. Но все же — очень, очень много….. 789. Космонавты в дальнем полете пока верно больше всего изучают действие своих желудков?!.. 791. Стиль жизни должен меняться не чаще раза в поколение иначе многие переломают хребты. 798. Русский хозяин был богатым хозяином, щедрым и спорым. Он умел быть первым, что основано на духе, а не на бухгалтерии. 811. Главное в человеческом воспитании (образование, цивилизация, культура) — в том, чтобы он понимал — значимость жизни… 812. Помня о том, что он должен умереть, человек все же славит жизнь… Даже убивая — он должен делать это во имя жизни… 813. Любимые народные поговорки: «Все победители — цари, все побежденные — бандиты». «Управлять страной легко, семьей — трудно».«Жить широко – хорошо, а поуже…не хуже». «Чей бы бычок не прыгал – теленочек однако – наш ». 822. Китай… — музей древностей, наполненный бесконечными экспонатами…. 833. Наше время экстенсивность на основе интенсивности. 840. Проблема земли — останется при всех экономических формах: на ней кто-то должен работать… Человек всегда крепостной земли — техника не заменит кого-то…. 849. Пушкин был очень лоялен к государству — не уезжал за границу, не покидал без разрешения мест, где жил. Государство для Пушкина было выше тех особей, которые случайно занимали высокие посты. 866. На полевую лилию можно и на балконе молиться. Да — можно молиться на цветы, на красоту!. 870. Черчилль — демократ — консерватор. 873. Выход к религии естественен из … природы, из земледелия. Образы на небе из облаков, звезд, солнца… 876. Пространство — не расстояние, а только прием мышления… 880. История есть ряд поколений, связанных генами, окутанный облаками общего сознания, реально связанного памятью в мысленной сущности с живыми людьми, которые признают эту память как свою… 882. История это не вооружение, а разоружение народов… 885. Можно ли питаться чужим трудом? Можно! Но нужно платить любовью… по Чехову есть высшее выражение любви. 886. Муравьиная, пчелиная общественность — молчалива, человеческая — облечена в слово… 888. Это облако истории, то возносит нас на недосягаемые вершины, то рушит в грязь и кровь гражданской войны. Бог и Демон борются в нас… 889. Бег — это инстинкт, даваемый через сознание. 892. Кто выигрывает войну? Тот, кто обороняется — за ним прошлое, за ним богатство (в нищую страну не полезут) за ним национализм, за ним силы народа, оскорбленная правда. Кто проигрывает? Тот кто нападает. У него план, замысел рассчитанный не на 100%, а на удачу, у него сила воли против силы правды. На нас нападали : поляки, шведы, турки, французы, японцы, немцы, опять немцы, опять японцы а верх взяли мы! 899. Каждый должен из себя зацвести свободным своим цветком своего лада… 900. Каждый русский любит свою Родину уже за то, что она его Родина. Другие страны он любит тоже, но уже за что-нибудь особое… 914. Деньги не стимул к труду — вор тоже работает и рискует из-за денег. Труд стимулируется воспитанием…. 919. В основном моя работа кончена — т.е. оборвана. Предо мной обрыв, куда надо прыгать. Однако верно и то, что та работа, которую я делал будет продолжаться! 923. Умирая мы уходим только из пространственных координат. 929. На даче живут только очень спокойные люди. 933. Быть неученым возможно легче чем ученым, неученых больше чем ученых и думать, что нужно выучить всех — значит обижать тех, кто неучен. 938. Семья — мера государства. 944. Я сижу в моем теле. 960. Человек на войне идет на смерть, руководимый не своей шкурой, а своим общим сознанием…. 964. Наш язык утилитарен, обиходен, хватист как руки, как тело куда-то идет, марширует, он к тому же лукав и хитер…. 965. Молодежь видит перемены, старики видят сохраняющееся в переменах. 966. Когда говорят пошлости, то все слушают охотно. А доброе слушают не охотно — ведь слушая доброе люди принимают некие обязательства. 969. Герои книг Камю понимают лишь то, что ясно видят… . 973.Только социализм строится в десять дней сказал щуплый американец! 977. У одиночки ничего нет ни слова, ни мысли, ни действия … Человек живет обществом, т.е. общим сознанием! 980. То, что плотно у народа, просвечивает нефтяной пленкой у интеллигентов. 981. Мы богаче всех на земле: возможностями, талантами, революциями У других всего меньше! 982. Нашим людям так много приходится переживать — даже свою смерть. 984. Современные девушки стали сговорчивее, времени «любовной канители» — платонической стадии теперь нет места зато увеличилось время для «производства». 987. Человек ничего не знающий свободен — ничем не связан в своих суждениях. 991. Наши поэты — это калейдоскоп. 470 слов поворачиваемых в трубке, бесконечные варианты одной и той же тематики – надоели… 994. Правда — голосованием…? Успех – закон! 999. Мы со своим духом живем в материи как во враждебном мире. 1005. Сфера нашего мышления, знаний и разговоров разделена на части: с богом, с собой, с женщиной, с детьми, с друзьями — все разные ординаты. 1011. БОГ есть дух, а где дух — там свобода. Ребенка в колбе сделать нельзя. Ребенка делает любовь и поэтому она — величие. 1023. Литература должна не поднимать, а успокаивать противодействия. 1024. Советский человек не ревнив, он не знает чувства собственности. 1025. Основной валютой должен быть хлеб, он нужен всем, он каждодневно полезен, его нельзя многодневно хранить — в конце концов он должен быть съеден. 1048. Вся штука в том, что жизнь жива, — и что ее никаким паровым молотом не забить в материальную схему…. 1052. Удачное половое сочетание иной пары ведет к тому, что каждый из пары — помогает другому размагничиваться, что не просто. Измен в этом случае не наблюдается. 1067. Как можно хулить бога? Нельзя! — Если Его нет это ни к чему! — Если есть — опасно, страшно! Добром не кончится. 1073. Если время стоит деньги и за деньги мы его расходуем, то выгодно ничего не делать — сохранить и время и деньги. Отсюда лень экономически оправдана. 1078. Надо организовать когорты стариков, чтобы энергично предупреждать молодежь, как много, ей предстоит потерять! 1085. Я взял ее… говорит мужчина.Я отдалась ему… говорит женщина. А кто-то третий все наладил так, что он взял ее гордо, а она отдалась ему искренне и свободно (третьему надо, чтобы было так). 1088. Нам, русским, свойственно стесняться высовываться, быть больше, быть богаче, стесняться своей славы, наград, заслуг и т.д. а быть как все. 1097. История не кладбище, где мертвые тела уходят в персть, а растущая арена памяти зовущая потомков к бессмертию, некое знамя, храм Славы…. 1108. Литература — лекарство очень сильное, принимать надо каплями. Запоем вредно, особенно поэзию. 1I12. Хочется крикнуть всем — хоть раз в жизни — верую! — А где? В закусочной? В пивной? В метро? Храма то нет!.. 1128. Одно дело — анатомия женщины по учебнику и атласу, другое — раздевать ее в экстазе. Разные вещи! 1129. Самая легкая смерть в азарте: «пуля легче лихорадки». 1148. Ученые — наказанье XX века. 1155. Государство — жизнь, теплота, блеск, радость жизни, рост и конечно симпатии к интересным друзьям. 1172. Мы, русские, никогда не говорим про нашу веру — потому, что никогда не верили. 1175. Про людей мы говорим — смертные. Почему же — не рожденные женщиной? 1183. Думать труднее, чем ворочать мешки, корчевать пни, долбит скалы. Учиться трудно, а думать куда труднее. Думать — это значит создавать новые миры… 1186. А что у нас, у великорусов есть за душой кроме нашего православия да родных просторов? 1187. Мы теперь покупаем все не щупая, не выбирая — как в аптеках. Живем, получаем еду как лекарства — от специалистов — автоматизировано и стерильно. 1197 Мы как ленивые нерадивые ученики списываем то, что попадется у своих соседей к себе в тетрадки. 1225. Мы, умирая, уходим на английский манер, не прощаясь, по одиночке, незаметно… 1249. Сувенир о России — икона и матрешка. 1313. Трудное это дело — сохранить голову во время всеобщего головокружения. 1324. Надо уметь делиться, любить давать. Надо отдавать свое с радостью. 1368. Наше время — «горе от ума». 1447. Если смотришь в бездну –это опасно,может закружится голова! 1480. В отношениях любовников не позорно рабство – прекрасно оказывать любые ласки ради добродетели.

1500.В жизни важно только необходимое, сверх этого – чересчур!

особый язык, подлинная народная религия…».

«ВОЗВРАТ УТРАЧЕННОГО»

А.Б. Боброва (Москва)

В коллекции Государственной Третьяковской галереи хранится необычная костромская икона «Чудо Георгия о змие, с житием Георгия» конца XVI — начала XVII века (1). Это был большой храмовый образ церкви святого великомученика Георгия «на площадке» в г. Костроме, разрушенной в начале 1930-х годов (2). Икона была отреставрирована в 1951 году И.А. Барановым в Третьяковской галерее (3). О памятнике не существует монографического исследования, имеются лишь краткие упоминания в отдельных работах (4).

Настоящая статья посвящена исследованию иконографических особенностей данной иконы, к которым относятся: «Чудо святого Димитрия Солунского», расположенное в левом верхнем углу иконы, и клеймо «Св. Никита, избивающий беса» в житийном цикле, находящееся внизу иконной доски. Древнейшие изображения св. Георгия относятся к V — VI векам и представляют его как мученика, молодого юношу в хитоне и плаще с крестом в руке (5).

Житийные циклы св. Георгия известны с XI века. Самый ранний из дошедших памятников — серебряный Местийский чеканный крест, на котором представлены девять сцен (6). Древнейший житийный цикл великомученика XI века находится в Софии Киевской. В главном храме Киевской Руси был освящён придел в честь св. Георгия с четырьмя сценами его жития (сохранилась одна композиция) (7).

Сюжет «Чуда» является средником самой древней житийной иконы из собрания М.П. Погодина (8). В четырнадцати клеймах изображено житие св. Георгия, ставшее основой для последующих вариантов.

К XVI веку в русском искусстве наблюдаются две большие группы житийных икон: в первой св. Георгий представлен в среднике в рост (эти изображения продолжают византийскую традицию), во второй в среднике изображено «Чудо Георгия о змие» (русская традиция). «Чудо Георгия о змие» в среднике икон встречается в провинциальных памятниках Руси: икона из Богородице-Рождественского собора в Устюжне первой половины XVI века (Вологодский музей) (9), икона из Никольской церкви деревни Якимовской Архангельской области второй половины XVI века (Архангельский музей) (10), икона с Поволжья конца XVI века (ГТГ) (11), икона из Воскресенской Лещевской церкви конца XVI — начала XVII века (Вологодский музей) (12) и др.

Обратимся к нашему памятнику. На иконе «Чудо Георгия о змие с житием» из Костромы изображён великомученик Георгий на белом коне. Святой обращён вправо к городу, у стен которого стоит царевна. Георгий традиционно представлен молодым юношей. Тёмно-коричневые волосы в мелких кудрях плотно прилегают к голове, мягко обрамляя овал лика. Глаза правильной, продолговатой формы, широко раскрыты, выражают задумчивость и спокойствие. Брови слегка дугообразные, нос прямой и тонкий. Рот маленький, с тонкими губами. Великомученик одет как воин, в красную приволоку — род плаща, — накинутую на оба плеча и скреплённую на груди узлом, в орнаментированные золотом и чернью пластинчатые доспехи с мишенью на груди. Из-под доспехов видна короткая серо-коричневая туника, конец подола которой свисает складками с седла. Рукава на запястьях украшены золотыми поручами. На ногах узкие, в мелких складках, красно-коричневые ногавицы и высокие жёлто-коричневые сапоги. Св. Георгий правой рукой, поднятой вверх, держит копьё с развевающимся маленьким трёхконечным красным стягом. Левую руку с чёрными поводьями он прижал к груди. От движения правое плечо поднялось, а левое опустилось. Конь Георгия выступает спокойным, мерным шагом. Туловище коня достаточно массивное, стройные ноги подкованы, белая грива лежит волнистыми прядями на круто выгнутой шее. Хвост, завязанный узлом, разделяется на три пряди. На голове коня красно-коричневая шапочка, на шее большая кисть, на крупе украшение в виде меховой розетки. Седло и сбрую покрывает богатый золотой орнамент. Св. Георгий изображён на фоне горы, вершина которой находится в левой части иконы. Гора с крупными лещадками, написанная прозрачной охрой, покрыта редкими коричневыми растениями. Под горой, в левом нижнем углу композиции, изображено тёмно-зелёное озеро. Из него выполз змей, его голова, крылья и лапы красного цвета. Зелёное тело змея, свиваясь тремя кольцами, вытянулось до края озера. Св. Георгий пронзает змея копьём в раскрытую пасть. На шее чудовища завязан красный пояс с кистью, который держит в правой руке царевна. Она одета в зелёный далматик, украшенный широкой золотой каймой оплечья, обшлагов рукавов и подольника. Так же украшены пояс и передник. Сверху накинут алый плащ. На голове царской дочери золотой городчатый венец. Стоя у входа в город, она указывает рукой вверх на возвышающиеся друг над другом розовые, жёлтые и зелёные хоромы и палаты его с разнообразными завершениями. Из окон и гульбищ города смотрят на поражение змея стражники, царь и царица. Из башни над входом выглядывает стражник, выше изображены царь в короне и красном плаще и толпа народа, ещё выше — царица в короне, зелёном плаще и двое слуг. В правой части иконы перед городскими башнями изображён трёхцветный (красный с жёлтым и синим) сегмент неба. Между двух сегментов, покрытых ассистом, представлен Иисус Христос в красных с золотом одеждах. В середине верхней части иконы изображён ангел, который несёт св. Георгию золотой городчатый венец. Ангел одет в красный гиматий, из-под драпировок которого виден синий хитон. Его золотые крылья выходят за средник на верхнее поле. В левом верхнем углу иконы помещено изображение великомученика Димитрия Солунского на коне, он поражает копьём царя Калояна. Св. Димитрий облачён в золотую пластинчатую кольчугу поверх красной рубахи, коричневые штаны и чёрные сапоги. За спиной всадника раскинулся тёмно-зелёный плащ, скреплённый узлом на груди. Св. Димитрий изображён с короткими волосами и без бороды. Великомученик в правой руке держит копьё, в левой – поводья, повторяя позу св. Георгия. Чёрный конь изображён стремительно скачущим, с выгнутой шеей и тонкими ногами, чёрный хвост завязан узлом. На коне золотое узорчатое седло и красная уздечка. Под копытами коня находится всадник по величине вдвое меньше св. Димитрия. Всадник — болгарский царь Асколон (Калоян), согнувшись, припал к шее своей лошади и повернул голову к св. Димитрию. Великомученик копьём, с красным стягом на конце, пронзает голову царя. Царь Калоян одет в синюю рубаху, золотую кольчугу и красный плащ, облегающий спину. На голове у него шлем. Белый конь Калояна изображён падающим, с подогнутыми ногами. Оба всадника представлены парящими на золотом фоне иконы. Композиция не заключена в клеймо, а помещена непосредственно на золотом фоне. В житийном цикле св. Георгия во втором ряду в первом клейме изображено избиение св. Никитой беса, который явился к нему в темницу и искушал поклониться идолам. Св. Никита представлен справа в трёхчетвертном повороте, привставшим с седалища. Правой ногой он наступает на беса. Левой рукой он держит беса за волосы, а правую руку занёс для удара, держа в ней оковы, которые он снял со своих ног. На быстроту и силу этого движения указывает взвившийся за спиной святого плащ. При этом вся сцена довольно неподвижна и не передаёт усилия ни в фигурах, ни в лицах изображённых. Никита одет в короткую зелёную рубаху с золотой каймой по низу, поверх которой накинут красный плащ, скреплённый на груди, на его ногах – коричневые штаны и сапоги. Святой — средовек с короткими волосами и бородой тёмно-коричневого цвета. Коричневый бес обращён к Никите спиной. Его запрокинутая голова изображена в профиль. Правую руку, согнутую в локте, он поднял к голове. Сидя на полу и стараясь вырваться, вытянутой, чуть согнутой правой ногой бес упирается в пол. За спиной его веерообразные крылья, с рядом острых концов, торчащие в разные стороны. За фигурой Никиты изображён золотой стул с фигурными ножками, стоящий у красно-коричневой стены темницы с большим чёрным входом и крышей приплюснутой килевидной формы жёлтого, зелёного и красного цветов. Широкий тёмно-зелёный позём отделён от темницы тонкой белой линией. Нимб святого и фон клейма золотой (фон и позём единые со следующим клеймом). Колорит иконы тёплый, с преобладанием золотисто-коричневых тонов, краски светлые и прозрачные. Личное написано по оливковой санкирной прокладке, разбелённой охрой, с лёгкими белильными штрихами, места углублений обозначены тёмно-зелёными тенями. В нижней части иконной доски расположены в два ряда двадцать клейм: девятнадцать – с житием св. Георгия и одно – со св. Никитой, избивающим беса. Содержание клейм, слева направо: 1. Св. Георгий раздаёт своё имение нищим. 2. Исповедание веры перед царём Диоклетианом. 3. Св. Георгия ведут в темницу. 4. Истязание железными крючьями. 5. Св. Георгия варят в котле. 6. Спаситель ободряет мученика. 7. Обезглавливание св. Георгия. 8. Св. Георгий и царица Александра. 9. Волхв Афанасий поит св. Георгия волшебным питьём. 10. Пытка пилой. 11. Св. Никита, избивающий беса. 12. Св. Георгия ведут два воина. 13. Бичевание воловьими жилами. 14. Мучение огнём. 15. Истязание на колесе. 16. Сокрушение идолов. 17. Воскрешение мёртвых. 18. Пытка железными сапогами. 19. Оживление вола земледельца Гликерия. 20. Обезглавливание уверовавшего Гликерия. Состав житийного цикла на костромской иконе «Чудо Георгия о змие» вполне традиционен. Согласно канону, установившемуся к XIV веку, он начинается сценой «Св. Георгий раздаёт имущество нищим». Следующие два клейма — «Допрос у Диоклетиана» и «Ведение св. Георгия в темницу» — соответствуют хронологической последовательности. Дальше расположение сюжетов не подчиняется развитию жития (13). Возможно, автора образа больше интересовала не последовательность жития, а композиционное расположение сцен, их архитектурное обрамление и колористическое решение.

Очевиден ряд особенностей житийного цикла костромского образа. Прежде всего, обращает на себя внимание завершение цикла: вместо композиции «Усекновение главы св. Георгия» («Положение во гроб»), которая представлена в середине верхнего ряда, изображена «Казнь уверовавшего Гликерия». Также нетрадиционна иконография клейма «Воскрешение умерших», где вместо одного воскресшего представлена группа мужчин, женщин и детей. В цикле изображаются только прижизненные чудеса. Посмертное «Чудо Георгия о змие» представлено в качестве главного. Четыре композиции чудес чередуются с семью сценами мучений, четыре из которых — «Истязание железом», «Св. Георгия варят в котле», «Пытка пилой» и «Мучение огнём» — являются эпизодами апокрифического текста «Георгиево мучение» (14). Большинство же сюжетов исследуемой иконы — пятнадцать из девятнадцати — принадлежит каноническому житию.

Житийные клейма согласованы с главным изображением композиционно и по колориту. В них, как и в среднике, использованы красный и зелёный цвета в сочетании с охрами нескольких оттенков. Нимбы, фон и поля иконы золотые, на верхнем и нижнем поле широкая киноварная опушь. На верхнем поле и в верхней части каждого клейма видны фрагменты киноварных надписей. Композиция иконы состоит из двух частей: главного изображения и двух рядов клейм, которые объединены единым колоритом, рисунком пейзажа и архитектуры. Верхняя часть, в отличие от клейм, имеет два ярко выраженных плана: на первом представлен св. Георгий, на втором — город. Условно вся поверхность иконы служит фоном для образа воина-триумфатора. Композиция верхней части насыщена изображениями. Помимо св. Георгия, представлены Спаситель в сегменте небес, летящий ангел, св. Димитрий Солунский, поражающий Калояна. Город, со сложными архитектурными зданиями, изображается в виде башни, с построением пространства не вглубь, а вверх. Насыщенность композиции принадлежит второму плану и не мешает чёткому восприятию главного персонажа. Верхний ряд клейм сопоставляется с нижним композиционно и по смыслу. Так, во втором и двенадцатом клеймах св. Георгий представлен с двумя воинами по сторонам. Сцене «Мучение железом» соответствует клеймо с подобной композицией – «Мучение огнём», причём в первом случае слуга слева в зелёной рубахе, а справа – в красной, во втором – наоборот. Сцена “Усекновение главы св. Георгия” сопоставляется с представленным ниже клеймом “Воскрешение мертвых”. Так же повторяется композиция в предпоследних клеймах. Св. Георгий в житийном цикле изображается одетым по-разному: чаще в длинной рубахе с золотой каймой, с плащом на плечах или без него (рубаха — красная, плащ — зелёный или наоборот). В сценах мучений св. Георгий представлен в белом опоясании или обнажённым. Его золотой нимб имеет тонкую коричневую обводку. Слуги-мучители одеты в короткие рубахи с золотой каймой, штаны и высокие сапоги: один — в красных рубахе и сапогах и коричневых штанах, другой — в зелёных рубахе и сапогах и красных штанах. Воины облачены в золотые кольчуги поверх красных рубах, иногда в остроконечные шлемы и красные плащи. Все клейма объединяет ровный золотой фон, равномерно обтекающий здания и гористый пейзаж. В данном случае он играет роль единой световой среды, в которую помещены как центральная композиция, так и каждое клеймо в отдельности. Подобный приём позволяет создать единое декоративное целое, осмыслить всё целиком так, чтобы каждая сцена, сама в себе будучи вполне определённой, в то же время являлась неотъемлемой частью целого. На соседних композициях, с архитектурным фоном, здания ставятся вплотную так, что нельзя провести чёткую границу между сценами. В клеймах чередуются здания сложных очертаний красного и тёмно-зелёного цвета с белильной прорисовкой внутренних контуров и геометрическим орнаментом. Изображения боковых стенок, а также многочисленных дверных и оконных проёмов разнообразной формы придают палатам объёмность. Клейма с пейзажным фоном представляют собой непрерывные горки, написанные охрой с белой и коричневой прорисовкой и редкими коричневыми растениями. Вершины горок (по одной — две на клеймо), чередуясь с крышами зданий, создают спокойный равномерный ритм на золотом фоне. Икона датируется рубежом веков и сочетает в себе традиции XVI века и новые веяния XVII века. С одной стороны, ещё присутствуют многие элементы классического наследия XVI столетия, особенно в изображении клейм, которым находятся параллели в более ранних памятниках. Исследуемый образ «Чудо Георгия о змие» во многом сходен с житийной иконой свт. Николая Зарайского второй половины XVI века с Поволжья (собрание Павла Корина) (15). Это проявляется в построении уравновешенных симметричных композиций, цветовом решении в трёх тонах (красный, охра и золото), в трактовке фигур, в изображении архитектуры и горок с редкими растениями.

С другой стороны, чувствуется манера XVII века, которая выражается в характере письма плавной заливкой с неясными тенями, не дающими объёма. Лик перестаёт быть смысловым и эмоциональным центром иконы. Притом что образ св. Георгия ещё очень выразительный, в духе XVI века, он теряется в сложной композиции и трудно различим с небольшого расстояния. Значимость образа познаётся через жест, силуэт, общий ритм отношения фигур к окружающим предметам. Утяжелённые фигуры трактуются чисто внешне. Например, царевна одета в прямое платье из тяжёлой ткани. (Аналогично представлены фигуры на иконе «Иже херувимы» конца XVI века из Сольвычегодска (ГТГ) (16) и на житийной иконе свт. Николая Зарайского конца XVI — начала XVII века (Вологодский музей) (17). Меняется сущность живописи, художник лишь заполняет краской поверхность доски в пределах положенного контура. Его кисть лишается свободы и уверенности мастеров конца XIV — начала XV века, живописавших цветом, строивших кистью объём, форму, иногда даже вопреки нанесённому рисунку. Это особенно заметно в изображении плаща св. Георгия, который тяжёлой массой раскинулся за спиной всадника, — с жёсткими геометрически правильными складками, с чуть вспорушенными краями. Весь плащ выполнен одним слегка разбелённым красным цветом с тёмно-красной проработкой складок. Фигуры, представленные в ракурсах и поворотах, остаются скованными и застывшими. Исключение составляют скачущий конь св. Димитрия и взвившийся плащ св. Никиты. Подобное изображение красного плаща представлено на новгородской иконе «Премудрость созда себе дом» середины XVI века (ГТГ) (18).

В иконе наблюдается нарастание декоративности, орнаментальности и красочности, сказавшееся в преобладании чистой орнаментики, тяготеющей к книжной миниатюре, в изобилии причудливых архитектурных сооружений, в размещении масс и чередовании фигур (конный св. Георгий повторяется в фигуре св. Димитрия). На иконе много золота в изображении одежд и фона (особенно изобилие ассиста на одежде Христа и сегментах небес). Художник применяет акцентирование путём вынесения яркой или светлой детали на тёмный фон или наоборот (чёрный конь св. Димитрия на золотом фоне). Художник стремится особенно тщательно и детально передать сюжет с наибольшей наглядностью. Композиция иконы до предела насыщена и декоративна. Преобладающая повествовательность легко сочетается с измельчением форм и интересом в отделке мелких деталей. Фигуры имеют обобщённый контур, а мелкие детали тщательно проработаны. Кольчуга св. Георгия и седло его коня отличаются тонко прорисованным геометрическим и растительным орнаментом. (Подобное воинское облачение изображено на иконе св. Димитрия Солунского первой четверти XVII века из Успенского собора г. Дмитрова (ЦМиАР) (19). Художника привлекает изображение города с нагромождением причудливых форм, с большим количеством деталей, заимствованных из разных образцов. Данное сочетание разнообразных архитектурных зданий имеет близкие аналогии в русском искусстве конца XVI столетия. В качестве примера можно указать икону «Зачатие Богоматери» конца XVI века (ЦМиАР) (20). Сказочный город на костромской иконе населён массой народа. Мастер стремится вместить как можно больше, использовать всю поверхность, что продиктовано заботой о читаемости и занимательности содержания.

По сравнению с другими житийными иконами св. Георгия, на костромском образе очень сильно акцентировано изображение самого святого. Сцена «Чудо Георгия о змие» занимает большую часть иконной доски. Главная композиция вписана в квадрат, и копьё св. Георгия делит его, почти как биссектриса, на две равные части. Контур города как бы ограничивает краткий вариант «Чуда», где конь и всадник вписываются в вертикально вытянутый четырёхугольник. Все углы этого четырёхугольника художник акцентировал, противопоставив небо и землю, добро и зло: сегмент неба сегменту озера, св. Димитрия змею. Таким образом иконописец достиг равновесия композиции. Клейма значительно уменьшены ради масштабного выделения центрального образа и, как было уже сказано, помещены внизу иконы. Подобное расположение клейм нетрадиционно для житийных икон. Возможно, это связано с местоположением образа в пространстве храма. Такое расположение житийного цикла, с одной стороны, позволяет сосредоточить внимание на среднике, с другой — даёт возможность для лучшего рассмотрения клейм. Двадцать клейм занимают минимально возможную плоскость – 1/5 часть иконной доски. Мастер нашёл оптимальное решение композиции, увеличив пространство главной сцены за счёт уменьшения места для клейм (21).

Сочетание традиций разных художественных центров в изобразительном искусстве, начавшееся еще при Иване Грозном, особенно проявилось на рубеже XVI — XVII веков. В рассматриваемой иконе наблюдается, с одной стороны, изысканность и тонкость отделки в деталях, присущая столичным мастерам, с другой — некоторое упрощение в трактовке фигур и перенасыщенность композиции. Особенность иконы составляют два сюжета, включённые в житийный цикл повествования — «Чудо св. Димитрия Солунского» и «Св. Никита, избивающий беса». В «Чуде св. Димитрия о пришествии царя Асколона» рассказывается, как загорский царь Асколон (нарицаемый Калоян), разорив много греческих городов, пришёл на великий град Солунь, на отечество св. Димитрия, где лежали его многоцелебные мощи, источающие миро. Калоян хочет разорить Солунь, но «является ему святый Димитрий, и копие имый страшно в руке, и удари его в знак. Божиим судом и святого прободением язву невидиму в сердце приял, напрасно скончался». Так Бог сохранил город Солунь молитвами святого (22).

Изображение «Чуда Димитрия Солунского» имеет историческую основу. В 1185 году болгарские братья Пётр и Асень, призывая болгар выступить против византийского владычества, построили храм в честь св. Димитрия Солунского в Тырново. Созвав там вече, они объявили, что теперь, после взятия Солуни норманнами, когда гробница св. Димитрия подверглась разорению, святой покинул Солунь, переселился к болгарам и повелевает свергнуть иго греков. Подчёркивая покровительство св. Димитрия своему государству, болгарские цари изображают великомученика на монетах и печатях. В ответ на подобную «узурпацию» небесного патрона в Фессалониках создаётся легенда, согласно которой болгарский царь Калоян, умерший во время осады Солуни в 1207 году, был поражён св. Димитрием (23).

Древнейшее изображение «Чуда Димитрия Солунского» на Руси сохранилось на шиферном рельефе XI века из киевского Михайловского Златоверхого монастыря (24). Существуют два типа конного изображения св. Димитрия Солунского, поражающего копьём царя Калояна. В первом варианте Калоян представлен пешим, например, как на шиферном рельефе XI века и на оборотной стороне двусторонней каменной иконки “Успение Богоматери; Димитрий Солунский” конца XIV века (ГРМ) (25). В другом варианте Калоян изображён на коне, например, в среднике житийной иконы первой половины XVI века (Нижегородский государственный художественный музей) (26) и на двух вологодских иконах XVI века (27). На иконах с изображением «Чуда Димитрия Солунского» также может присутствовать сегмент небес с благословляющей десницей Спасителя и ангел, несущий венец. На костромской иконе «Чудо Георгия о змие» представлен второй вариант «Чуда Димитрия Солунского» —с конным царём Калояном. Наиболее близкая аналогия этому изображению находится на житийной иконе из Нижегородского музея (28).

Композиция «Св. Никита, избивающий беса» является самым знаменитым эпизодом из «Мучения Никиты». Из жития св. Никиты известно, что он был посажен в темницу своим отцом – императором Максимианом — за отказ отречься от христианской веры (29). После очередной пытки страстотерпца ему в темнице является бес, принявший ангельское обличье. Но Никита распознал в ангеле беса, «простре же блаженный руку свою, ять дьявола и поверже под собою и наступи на шею его и задави» (30). Затем святой снял с ног своих кандалы и начал избивать ими беса, который признался, что он есть «нареченный Вельзевул» (31). И.Н. Окунева предполагала, что этот эпизод жития возник под влиянием дуалистических апокрифических сказаний, характерной чертой которых является допрос дьявола, диалог с ним (32).

Литературной основой иконографии св. Никиты, побивающего беса, является апокрифический памятник «Никитино мучение», относящийся к переводным житиям или мартириям первых христианских мучеников, погибших за веру (33).

Образ св. Никиты-Победителя зла приобретает особую популярность в XVI столетии. В это время в иконописи возрастает интерес к мистико-дидактическим и нравоучительным сюжетам. Ведущую роль получает развитие Христологических и Богородичных икон. На русской почве появляется «Четырёхчастная икона» Благовещенского собора Московского Кремля, основной идеей которой является Христос-Победитель смерти. Тема борьбы со злом звучит в изображениях святых этого времени: свв. Георгия, Феодора Тирона, Феодора Стратилата, Димитрия Солунского, Ипатия Гангрского, архангела Михаила, изображающихся в сражении с нечистой силой — в образе змея или дракона (34).

Изображение св. Никиты-бесогона во множестве встречается на русских памятниках начиная с XII века. Одно из ранних изображений св. Никиты, избивающего беса, находится в рельефах правой закомары Дмитровского собора во Владимире XII века (35). Сюжет избиения беса мучеником Никитой широко распространён в искусстве малых форм новгородско-тверских земель, самые ранние из которых относятся к XIV — XV веку. Этот сюжет часто встречается на новгородских наперсных иконах, меднолитых змеевиках и крестах энколпионах (36). Иконные изображения св. Никиты известны с XV столетия (37).

Георгиевский храм «на площадке» в Костроме (на снимке слева). Фото нач. XX в.

Существует два типа изображений св. Никиты, избивающего беса. В первом варианте св. Никита стоит и, держа беса за волосы, бьёт его оковами, например, на трёхчастной иконе XVI века (ГРМ) (38). Во втором варианте св. Никита сидит или привстаёт со скамьи, также схватив и избивая беса. Например, на обороте нагрудной иконки XIV — XV века (Москва) (39). Разнообразие ограничивается положением плаща, позами фигур и формой архитектуры. Изображения св. Никиты, одетого в воинские доспехи – броню, плащ, иногда и шлем (то есть Никиты-воина), — появляются с XIV века (40). Клеймо рассматриваемой костромской иконы относится ко второму типу. Подобное изображение находится на обороте наперсной иконы XV века (41). Особенностью композиции клейма является расположение святого в правой части, а не как обычно, в левой, и высоко взвившийся его плащ.

Н.Е. Мнева предполагала, что включение в икону «Чудо Георгия о змие» изображений свв. Димитрия и Никиты связано с заказчиком этого образа, представителем рода Годуновых (42). Годуновы – исконный костромской род, Ипатьевский монастырь был их родовой святыней и обычным местом погребения. Многие Годуновы XVI — XVII веков носили имя «Димитрий». Дмитрий Иванович Годунов был главой Приказа Большого дворца при Иване Грозном. Никита Васильевич Асанов-Годунов был в разных должностях при дворе московского государя (43). Они могли быть заказчиками храмового образа. Но, скорее всего, это не ктиторская икона. Следуя традиции, трёх святых можно было бы представить вместе в ряд. Как, например, на иконе «Молящиеся новгородцы» 1467 года (44). Другой вариант представлен на иконе «Чудо Георгия о змие» ХV века, где в левом верхнем углу изображён в медальоне свт. Николай Мирликийский (45). Подобная последней композиция изображена на двух иконах «Чудо Георгия о змие» XVI века. На одной иконе из церкви Покрова села Сынтулы Касимовского района Рязанской области в правом верхнем углу помещены поясные изображения преподобных Зосимы Палестинского, Флора и Лавра (46). На другой иконе краткого извода слева вверху расположены поясные фигуры свв. Власия, Флора и Лавра (47).

Возможно, иконографическая программа создания храмовой иконы является отражением идеи воинской славы, прославления подвига защитника отечества, избавления родины от вражеской нечисти — идеи, актуальной для рубежа веков. На иконе представлены три варианта подвига: победа св. Георгием змея, св. Димитрием – царя Калояна и св. Никитой – беса. Почитание святых воинов на Русь пришло из Византии, которая на протяжении многих веков вела нескончаемые войны. Кроме свв. Георгия и Димитрия, почитались святые воины: Феодор Тирон, Феодор Стратилат, Прокопий, Меркурий, Евстафий, Нестор, Артемий, Евстратий. Идея прославления воинского подвига была всегда актуальна и для Древней Руси, постоянно ведущей напряжённую борьбу с различными интервентами. Сложность военной ситуации, постоянное собирание сил сопротивления находили естественное отражение в произведениях искусства. Внешний облик мучеников-воинов должен был свидетельствовать о готовности к ратному подвигу, выражал призыв отдать жизнь для спасения своих ближних. Представление об идеальном типе воина – защитника веры — сочеталось с духовными идеалами противоборства со злом. Примером этому служит рассматриваемая икона «Чудо Георгия о змие». В византийском и древнерусском искусстве известно большое количество совместных изображений наиболее чтимых воинов – свв. Георгия и Димитрия (48). Например, изображение святых воинов в доспехах с оружием находится на шиферной иконе XII века из Херсонеса (Эрмитаж) (49), на миниатюре из Джручской Псалтыри XV века (50). Часто свв. Георгий и Димитрий изображались с другими воинами, например, на двух иконах XII века со св. Феодором (Эрмитаж) (51).

В новгородском искусстве встречаются изображения свв. Никиты и Георгия, совмещённые в одном памятнике. Например, на трёхчастной иконе XVI века с изображением Деисуса, Чуда Георгия о змие и Никиты, побивающего беса (ГРМ) (52). Среди произведений мелкой пластики отметим наперсную икону «Георгий на коне. Никита, побивающий беса» из ризницы Троице-Сергиевой лавры (лицевая сторона первой четверти XIV века, оборотная второй половины XIV — начала XV века) (53).

Изображения вместе всех трёх свв. — Георгия, Димитрия и Никиты — известны в качестве избранных святых. Например, на новгородской каменной иконке с Деисусом XV века из ГРМ (на обороте во втором ряду представлены в рост мученики Димитрий, Никита, Георгий) (54), на полях иконы «Никола оплечный» конца XV века из Владимиро-Суздальского историко-художественного музея-заповедника (вмч. Димитрий на правом поле по пояс, вмч. Никита и «Чудо Георгия о змие» — вероятно, написанное позже — на нижнем поле) (55), на новгородской иконе «Богоматерь Одигитрия Смоленская, с избранными святыми» второй половины XVI века из ГИМ (на нижнем поле среди девяти поясных фигур) (56).

Для объяснения иконографического замысла создания иконы “Чудо Георгия о змие, с житием” из Костромы необходимо обратиться к исторической ситуации в России конца XVI — начала XVII века – времени появления иконы. В последней четверти XVI века северо-восточные города России получили мощный импульс для своего развития в связи с обстоятельствами общерусского значения: освоением Северного морского пути, присоединением Казани, Астрахани и Сибири. Подъём экономики обеспечил ведущую роль провинциальных городов – Ярославля, Костромы, Вологды, Устюга, Холмогор в развитии ремесла и торговли (57).

Со второй половины XVI и до середины XVII столетия наблюдается бурное развитие Костромы, за полвека превратившейся из небольшого волжского городка в один из крупнейших городов Московского государства. К середине XVII века Кострома по своему экономическому значению становится третьим после Москвы и Ярославля городом Московской Руси (58). Еще в XVI веке объединение отдельных феодальных областей вокруг единого центра повлекло за собой сглаживание местных различий. Господствующим в искусстве становится московское, оно влияет на развитие старых русских городов (Новгорода и Пскова) и новых городов Поволжья и Сибири. С возросшей ролью реки Волги, как торгового пути на Восток, поволжские города становятся главными рынками внешней и внутренней торговли. Правительство переселяет туда торговых людей из Великого Новгорода и Пскова, что приводит к росту городов, сосредоточению около них ремесленников и купцов.

Развитие экономики благотворно отразилось на развитии города Костромы, превратив его в один из центров русской культуры. Каменное строительство началось в Костроме с середины XVI века возведением соборов Богоявленского и Ипатьевского монастырей на подступах к городу, а также Успенского и Богоявленского соборов в центре Кремля (59). Для развития искусства Костромы имела большое значение ктиторская деятельность Годуновых в их фамильной вотчине – Ипатьевском монастыре. С возвышением во второй половине XVI века рода Годуновых — и особенно после женитьбы царя Фёдора Иоанновича на сестре Бориса Годунова, Ирине Фёдоровне, — монастырь стал одним из богатейших в России. На средства Годуновых возводятся храмы, монастырские здания и стены. Монастырская ризница наполняется вкладными иконами в золотых и серебряных окладах, «лицевыми» рукописями, драгоценными предметами церковной утвари. Возможно, что иконописные мастерские Ипатьевского монастыря положили начало формированию художественной традиции Костромы, значительно возвысив ее искусство над уровнем провинциального. В 30 — 40-х годах XVII века Кострома приобретает значение крупного центра иконописания, костромские иконописцы завоевывают авторитет в качестве сильнейших мастеров фрески.

Вероятно, в конце XVI века на площади, примыкающей к стенам Кремля, были возведены Воскресенская (летняя) и Георгиевская (зимняя) церкви (60). Площадь, на которой стояли эти два храма, в то время была единственной в городе и в разговорной речи называлась Воскресенской. После пожара 1773 года (61) неподалеку от Воскресенской площади возникла новая городская площадь – Екатеринославская (позднее – Сусанинская), тогда за старой площадью официально закрепляется название Воскресенская. Видимо, в это время Воскресенская и Георгиевская церкви стали называться не «на площади», а «на площадке» — так как Воскресенская площадь была меньше Сусанинской. В конце XIX века И.В. Баженов писал о храмах: «… церковь Воскресенская, что «на площадке». 1. Каменная летняя с каменною колокольнею сооружена в 1744 году иждивением секретаря бывшей Костромской канцелярии Артемия Иларионова и приходских людей. В ней престолы: во славу Воскресения Христова и в теплом (с правой стороны) придел в честь Божией Матери, празднования явления Ея иконы Тихвинския. 2. Вместо изстари бывшей Георгиевской церкви каменная новая зимняя об одной главе с трапезою, а под ней кладовая палатка, начата построением в 1772 году и закончена в 1790 году; престолы в ней: а) в честь великомученика Георгия и б) в честь Иверския иконы Божией Матери и св. бл. кн. Александра Невского. В новом двухярусном иконостасе помещены св. иконы большею частию древние, частию из Воскресенской церкви, частию из прежней деревянной Георгиевской. Под папертию Георгиевской церкви в 1874 году устроена часовня для помещения в ней разных старинных образов, принадлежащих Воскресенской церкви» (62).

Вполне вероятно, что эти храмы были построены в память о каком-то ратном событии из истории Костромы. Об этом говорит посвящение одного из храмов св. Георгию Победоносцу, издревле почитавшемуся заступником русских воинов. В пользу этого предположения свидетельствует и местоположение церквей – в центре города на площади, рядом с Кремлём. На центральных площадях русских городов часто ставили храмы в память исторических и военных событий. Так, например, в столице России на Красной площади в XVI — XVII веках были построены два храма в память побед над врагом: Покровский собор, что на рву (63), и Казанский собор (64).

Таким образом, икона «Чудо Георгия о змие, с житием Георгия» из собрания Третьяковской галереи — памятник живописи рубежа XVI — XVII веков, имеющий необычную иконографическую программу. Исследуемая храмовая икона церкви св. Георгия «на площадке» в Костроме имеет весьма значительные размеры. Обращает на себя внимание несопоставимость крупной монументальной фигуры св. Георгия и мелких, миниатюрных клейм, расположенных необычно, в нижней части иконы в два ряда. Состав житийного цикла вполне традиционен, но порядок клейм не подчиняется хронологии жития. Сопоставление житийного цикла, помещённого на костромской иконе, с текстами древнерусских литературных произведений, посвящённых св. Георгию, обнаруживает соответствие большинства сцен тексту жития, распространённому в конце XVI века. Исключение составляют четыре клейма со сценами мучений, источником которых является текст апокрифа. Необычно для житийных икон св. Георгия включение иных сюжетов: чуда св. Димитрия Солунского и св. Никиты, побивающего беса. Событиям русской жизни XVI — XVII веков была созвучна идея прославления воинского подвига. Иконографическая программа костромской иконы с её подчеркнутой идеей победы над злом, сочетает три эпизода поражения врага христианскими воинами. Царь Калоян, змей и бес воспринимались как символы зла духовного и физического. В рассмотренной иконе «Чудо Георгия о змие, с житием» из Костромы накопленный веками иконографический материал художник обогатил новыми сценами, сумел дать ей не только неожиданное новое композиционное решение, но и смысловое звучание. Смелость мастера в обращении с традиционными иконографическими мотивами позволила создать богатый и целостный живописный образ.

Первоисточник :  www.kostromka.ru

Источник: Альманах Костромская земля. вып. 1. раздел. ХРОНИКА

Демократические перестроечные процессы, происходящие в настоящее время в советском обществе, привели к переосмыслению роли религии в истории нашего государства и вклада церкви в культурную сокровищницу русского народа.

На встрече с Патриархом Московским и всея Руси Пименом и членами Синода Русской православной церкви глава нашего государства М. С. Горбачев так определил значение 1000-летия введения христианства на Руси: «…это знаменательная веха на многовековом пути развития отечественной истории, культуры, русской государственности».

Издревле русскую землю украшали величественные храмы и менее знаменитые сельские каменные или деревянные церкви, построенные зачастую по проектам безвестных зодчих с помощью всего народа. Немало таких памятников архитектуры хорошо сохранилось до нашего времени, в то же время многие из них, в силу известных причин, приходили в запустение, руинировались, служили немым укором нашей бесхозяйственности, свидетельствовали о пренебрежительном отношении к непреходящим ценностям, созданным народом.

Сейчас такое положение с сохранением культовых зданий и находящихся в них культурных ценностей в корне меняется. Отвечая на просьбы верующих, Советское государство в последние годы передало Русской православной церкви Свято-Данилов монастырь в Москве, исторический и культурный памятник Оптину пустынь в Калужской области, Толгский монастырь в Ярославской области, часть Киево-Печерской Лавры и часть монастыря и скитов на Валааме, оказало большую помощь в восстановлении после пожара Троице-Сергиевой Лавры в Загорске. За два последних года открыто около 3000 новых приходов по всей территории РСФСР, в том числе и в Костромской области.

В 1988-89 годах в нашей области зарегистрированы восемь религиозных обществ, которым решениями соответствующих горрайисполкомов для молитвенных целей переданы бывшие культовые здания-церкви, которые, как памятники архитектуры, находятся под охраной государства.

В Костроме, за рекой Волгой, хорошо просматривается белокаменная церковь с колокольней — памятник архитектуры республиканского значения. Она была построена в XVII веке, «во славу Преображения Иисуса Христа на фаворе» и известна как церковь Спас-Преображения. Здание храма несколько десятилетий не использовалось по своему назначению, постепенно разрушалось, от резких погодно-температурных колебаний была утрачена часть уникальных росписей интерьера здания. Решением Костромского облисполкома и Совета по делам религии при Совете Министров СССР Спасо-Преображенская церковь передана в пользование Костромской старообрядческой общине. В настоящее время в ней ведутся реставрационно-строительные работы, приведение в порядок прилегающей к церкви территории, в храм подведены газовое отопление, электрическое освещение, строится церковная ограда. Летом 1989 года Спасо-Преображенский храм был освящен, в нем проходят службы.

Восстанавливается Успенский собор в Кологриве, памятник архитектуры местного значения. Каменная церковь и колокольня были построены в 1807 году. В этом храме хранилась шестилистовая явленная икона Божией Матери Успения, местонахождение которой в настоящее время неизвестно. С 1930-х годов церковь, являясь по существу бесхозной, разрушалась. По просьбе верующих Кологривский райисполком передал ее организованной в 1988 году религиозной православной общине. Сейчас вновь засверкали купола и покрытая оцинкованным железом кровля, ведутся реставрационные работы внутри здания, освобождены от мусора помещение церкви и прилегающая территория, заменены рамы окон и дверей, проходят службы. Вскоре Успенский собор, расположенный на самом высоком месте в Кологриве, станет основной доминантой этого уютного провинциального городка.

Вновь открыта Воскресенская церковь в селе Воскресенском Островского района, построенная в 1836 году. Эта церковь была действующей до 1968 года, а затем в течение 20 лет здание церкви не использовалось и приходило в запустение. Сейчас ведутся ремонтно-восстановительные работы, и церковь возрождается.

На разливе, в устье р. Унжи, расположено село Нежитино Макарьевского района, в котором имеется Воскресенская церковь. Этот памятник (церковь построена в 1803 году) представляет собой характерный пример провинциальной архитектуры первой половины XIX века, близкой к классическим формам. После закрытия церкви здание использовалось под зерновой склад. В 1971-1976 гг. областное общество охраны памятников истории и культуры провело в церкви консервационные работы. В 1988 году по просьбе верующих здесь было зарегистрировано религиозное объединение, и макарьевский райсовет передал ему Воскресенскую церковь. Сейчас здание церкви ремонтируется за счет добровольных взносов верующих.

Таким образом, идет возрождение памятников истории и культуры в нашей области. Обретя постоянных рачительных хозяев, они будут сохранены на долгие годы. В настоящее время начались работы по восстановлению Петропавловской церкви в с. Боговарово Октябрьского района, зарегистрировано религиозное общество в с. Палкино, которому также передано культовое здание. Оформляются документы на регистрацию еще ряда православных обществ и на передачу им пустующих церковных зданий.