Сны золотые
* *
Тихо в Колодищах. Детство. Темно. Ночь в кочегарке шурует уголь. Путник продрогший стукнет в окно:
«Найдется какой закуток или угол?»
Выше бараков, там, где метель, там, где сосна, словно дым, клубится, путник продрогший торкнется в дверь:
«Позвольте где-нибудь притулиться!..»
Гость на пороге — и вспыхивал свет… Словно вся жизнь в круговерти снега — вечная тема: «Кто там?» — в ответ:
«Не пустите на постой человека?!»
СОНЕТ № 1
Тане
Тысячелетье близится к концу. На случай сей достаточно сонета. Смеркается, а ты все ждешь рассвета.
Но осыпает бабочка пыльцу
на подоконник. Облетает лето. И вижу я по твоему лицу, готовому и к смерти, и к венцу,
сколь много опыта в душе твоей и света.
Та жизнь счастливой будет пусть, а эта — обыкновенна даже для поэта, готового отдать ее за строчку четырнадцатую — и поставить точку, И содержанья — нет, и форма снова — в клочья,
и от трезубца времени — отточье…
ШЕСТВИЕ
Треснули в печке колосники — Холодом тянет с великой реки. Заперхал голубь, и пала тьма
на нашу улицу, наши дома.
Червонные стали цыгане ходить,
и гадать,
и сводить с ума: — Тебе дорога дальняя,
тебе деньги,
тебе тюрьма! — А в тюрьме плохо ли? — сиди себе да сиди: ругай начальника
да русалок выкалывай на груди.
Вдруг с лопатами колонна солдат
из тысячи человек:
— Аида с нами в армию! Разгребать будем снег, жить в палатках, есть кашу да песни петь… — А дадите ружье? — В бою добудешь — будет твое! Вкусная у солдат еда… Вот ведь что думается иногда, когда рыдает душа и сходишь с ума, когда слова у небес воруешь, как тать: сесть в тюрьму или рекрутом стать…Хорь на крыше глотает звезду. Пахнет паленой шерстью. Сквозь дельфиниум и резеду кто там лезет с дурною вестью,
кто там кличет опять беду?
Время встало — ни снега и ни дождя… Вдруг из трубы на столбе: «Не стало вождя!» Как же так?
А я?
А сестра?
А все мы? Ни дороги дальней,
ни денег
и ни тюрьмы… Так-то вот…
Канет в пространстве
юная мгла, подберезовый воздух, мама выйдет в осеннем убранстве и в черевичках…
Солдаты на роздых
в грушевом сядут саду, чтобы песни хохляцкие петь. Некуда будет идти… То, что искали, — каждый обрящет, а солнце
у всех на виду
на небо утащит
часть золотого, никем еще не пройденного пути.
СОН ЗОЛОТОЙ
Ожил уже Мишель Нострадамус значит ли это, что будет чума? Перечитал «Тезаурус»* — и не сошел с ума, ибо была у меня сума, в которой жил узкогорлый Белый аист,
лечащий гипоталамус.
В великом забвенье волшебная эта страна пребывает Когда ж будет чудо? Да кто ж его знает, когда оно будет… Но ежели чаянье чье-то — ну, пусть хоть одно! — воплотится хоть в чем-то —
отчаянья в мире убудет.
Наверное, снится кому-то сей сон золотой, и трепещут ресницы пред тем, как проснуться на койке районной больницы. иль на вокзальной скамье, или в чьей-то прокуренной хазе в предутреннем мареве, где, как с офортов Домье, горбатые лепятся тени из жижицы ржавой, опилок и грязи, где нары вросли в позвоночник и в темя ввинтили трехперстье сверлильной машины —
и прочерк
в судьбе на изъятое Родиной время, и с пальцев чернильных сияют наколками
царственно перстни.
О, новое племя бомжей, наркоманов, маньяков… Из множества знаков, а также неведомых страхов слагается сон. Воспитанник бывший Унжлага иль ЦПШ, Нахимовки, ЖЭКа, Артека… — Ау! — он кричит, просыпаясь,
и отклика ждет человека.
Я — житель двадцатого века! Мне стыдно, но гордость меня распирает за наши деянья, за бронзовый век, и за будущий век,
и за новые в нем упованья.
* «Тезаурус» — свмиздатовский алма-атинский журнал.
ЗАТМЕНИЕ
Вот слетаются черные, злые в рощу птицы на зимний ночлег, накренив свои клювы большие,
мумие осыпая на снег.
На ветвях, в волчью сгрудившись стаю, спят — и видят горбатые сны, как они до весны улетают
из заснеженной бедной страны,
как они дружным клином взмывают — мощи сколько в размахе их крыл! И каким разноцветьем сияют
оперенья средь южных светил!..
Знаю я — есть волшебные птицы: Сирин, Феникс, Кетцаль или Рух… А воронам лишь тьма может сниться, как, допустим, что сон голубицы —
только света охапка да пух.
Это мне снится хищный их клекот. Это мой полуночный кошмар, где свирепые птицы Хичкока
тащат плоть из хибар и кошар,
где я сам — горсть культей меж лопаток, впившись в страшный обрубок жены: Иоаннова бреда придаток, от надлобной, пробитой до пяток, весь —
предчувствье гражданской войны!
Это я вижу неба громады, рдяный бельм, извергающий свет, и чудовищные армады
вниз летящих кровавых комет.
Вижу зарево дальних пожарищ, скоп людей у клубящихся бездн, смрад чумных скотобоен и кладбищ оскверненных —
столбом до небес!
О, Господь, что за сны ты даруешь? Или только ко мне так жесток? Ты цветными мелками рисуешь озаренья…
Крошится мелок —
эту пыль Ты с перстов своих сдунешь
и стряхнешь с полотняных порток
Утром я просыпаюсь от гвалта за ночь вскормленных тьмою ворон. От декабрьских метелей до марта жизнь на две половины разъята: явь — чудовищ рождает,
а сон —
за затменье ума
лишь pacnлата.
А. С. Грин, автор романтических произведений.
Сны золотые