Из пробоин в небе — пух и перья: серафимы, видно, гневят Бога. За кладбищем Лазаревским — поле, по полю — железная дорога, дале лес…
Туда-то и водили
бедолаг веселые чекисты. Как небытия остекленевший ужас
ныне здесь стоят цеха «красилки».
Далее — бетонные заборы — к узищу, откуда малолетки смотрят хищно, как лихие воры,
на творенья пятой пятилетки.
Водокачка, склады, гаражи, баня и котельная с трубою… Град родной, железные тяжи
повязали нас одной судьбою.
Если правда, что архитектура — музыка застывшая,
тем паче
знать хочу, где прячут партитуры
дирижеры типового счастья.
И еще. О золотом сеченье… Зодчий Шевелев глаголет тако: выверено Богом тело всяко,
всяку телу — с небом сопряженье.
Населенный пункт, как мирозданье, энтропия где царит, где сущий хаос, но сейчас я здесь воздвигну зданья: дом-цветок,
дом-птица,
дом, как парус…
Так куличик из песка дитё, изготовив, величает замком. Вот сюда бы ордер на житьё!
Всё отдал бы — ничего не жалко.
И лепил, томясь, в воображенье солнечные термы и палестры,
д ы а
ор
во
ск. где гремят оркестры, мир из света,
воздуха,
движенья.
А домой окраинами крался, как подземный житель, тёмным станом, чтоб никто вовек не догадался,
что зовут меня Огюстом Монферраном.
Гроза сбирается. Промокнут вирши наши. Давай заглянем в рюмочную, Саша, надрюмимся, у Даля это значит —
проплакаться навзрыд, как дети плачут.
Сквозь сад летит пчелиная детва — их рой бессмертный не исчезнет в персти. И мы с тобою Божьи вещества:
убудем здесь — в другом пребудем месте.
Какую форму, например, душа Из чресл исторгнувшись, имеет?
Дир туманный?
Кристалла вид, бутылки или жбана, иль то, что в миг последний надышал
на донышке граненого стакана?
Там, наверху, всё взвешено безменом и пустота в сосуде тонкостенном лишь к невесомости сподвигнет.
Облака
от наших плеч отводит чья рука?
Ударит молния! Кабриолет у врат — в дорогу! Аж искры с обода летят на парапет! К Ларисе Огудаловой за Волгу!
И деньги есть, вот счастья только нет.
В недоумении еще исчезнуть жаль, когда и день хорош, и ночка звездна. Веселья — миг, и сотня лет — печаль,
и стебенить словами невозможно…
Но что бы ни случилось — всё здесь так! Есть день и час для каждого мотива. Что вспомнится о нас? Какой пустяк?
А что душа? Душа невыразима.
На берег выйди, горсть песка возьми — и вот перед глазами мирозданье. О, если б снова стали мы детьми —
какой простор для удивленья и познанья!
Чешуйки рыбьи, ракушки, слюда, и кварц, и перламутр в прожилках тонких… Не счесть чудес намыла нам вода
Из дальних стран и из времен далеких.
И если б так, сбываясь, мысль текла по облакам, светясь в речных раздольях, и всё зависело, как пыль веков легла
вдоль линий на распахнутых ладонях, —
какие бы открылись письмена, послания с отгадкой тайны вечной, где строчка каждая хоть чуть, но продлена
судьбой твоей и жизнью скоротечной.
* * * Два стихотворения
1
Повезло ей на старости, значит, со снохою и сыном живет, а обидят, случится, — не плачет,
а на кухне сидит и поёт.
В этой песне ни складу, ни ладу,
всё здесь как-то не так, невпопад,
белы ангелы квохчут над садом, черны аггелы бочку смолят, расцветает на кладбище верба, а на облаке люди живут, паляницу пшеничного хлеба
беспризорники в торбе несут,
едет муж из германского плена, на телеге высо ?ко сидит, и по тракту чумацкому сено
золотое летит и летит.
Груба топится — варится вишня,
Внук-худышка с заедой у рта…
Вот поёт — и обида всё тише,
всё яснее детей правота.
Понимает — сама виновата, что таить ей, старухе, греха: глуповата она и бестактна
и, вдобавок, скупа и глуха.
Передумает, переиначит, ум — подводит, да сердце — не врёт. было б горе, а то вот — не плачет,
пальцы жменькой — сидит и поёт.
Может, есть в этом пенье нескладном, в светлом пенье над тихим житьём, то что люди зовут бытиём,
то, чему и названья не надо?
Может есть правота здесь повыше
торопливых и мелких забот?
Вот поёт — всё нескладней, всё тише,
и о чём уже — кто разберет…
На суржике, то бишь, на дивной смеси, хохляцких и кацапских слов и фраз чирикать начинала…
Чудный час!
К восторгу нашему,
любителей инверсий,
загадок, крестословиц и шарад… Нам, детям, и просить не надо — в лад сама вдруг заворкует, запоет: понятно всё, и всё наоборот — и буквы кувырком, как акробаты, и речь — то в рост, то как трава примята. Слова — то шествуют в обнимку, словно братья,
а то порознь стоят, как на горе распятья.
Ах, бабушка Галина Беднякова, что видела и знала ты такого,
что я хотел и не сумел спросить?..
Вот жить как спрашивал…
-Та надо, Юрка, жить… Еще вот спрашивал: «В войну варила мыло? А из чего?». «Та из того, шо было. И тямы не было, ту мутоту варить».
И мы смеялись: «Ну и пошутила!».
Твой абрикос над хаткою беленой растет ли ввысь? Пумпяночки цветут в златых венцах? А вишни? А зеленый
плющ у забора?.. Там не так, как тут?
Не там же три войны и два голодомора? Не там сиротство, смерть, беда разора? Не там у горла – полицая нож…
Не там же, нет, где ныне ты живешь?
Так много слов ты унесла с собой, как ветром пуха из херсонских плавней протокой тихой над лихой водой —
рябь терний горьких , детских упований
Но слова главного, завета дорогого не вспомнить мне, да и сестра забыла, хотя бабуля Галя Беднякова об этом только нам и говорила, прижав к себе, как бы оберегая
от ляд земных недалеко от рая.
1. …и вот уже неделю или две царит в природе некая истома… И ранним утром выходя из дома, к автобусу спеша в толпе людей, предчувствием томим, ждет поселенец грома или письма с бедой…
Хлопок дверей!
Однако не теракта, ни погрома, ни весточки… Чудак ты, ей же ей! Но с каждым днем кручина всё сильней.
В неведенье — душа тоской ведома.
2. И вот уже — тысячелетья два назад — кудельки облаков колышет небо и древнепалестинский Арафат пасет гусей или торгует хлебом. И всё бы так, но воздух напряжен, и мир вдоль кромки словно обожжен, и черепаха черепом Аллаха как артефакт торчит средь каменюг и праха. Но, впрочем, эта быль древна как небыль.
На убыль день — умолкни, кто б ты не был!
3. И вот уже арба пылит в Ефес. Храм Артемиды издали видати. В повозке — чин, посланником небес, особенной какой-то важности и стати. Да кто такой?! ? По нам — простой почтарь. Но то — сейчас, а то, вестимо, — встарь! Опасен путь от моря-окияна, и после встречи с татем ноет рана. Пустыню смертную и скальный перевал, сил не щадя, он преодолевал.
Знать, почта доставлялась там исправно.
Но поздно слишком всё, но слишком рано…
Из сна кошмарного, как пасть Левиафана, себя изьяв на треть,
в кимвал
колотит полоумный пономарь:
ВЛАДЫКЕ С ПАТМОСА ПАКЕТ ОТ ИОАННА!